Двадцать минут на Манхэттене - [66]

Успех лофтов в Сохо, полностью преобразивших жизнь целого района, это не просто казус времени, места и культуры. Он стал возможен вследствие распространения здесь очень специфического вида архитектуры – чугунного ангара. Типичное лофтовое здание в Сохо – это конструкция с брандмауэром общей площадью помещений около пяти тысяч квадратных футов. Поскольку в бытность свою производственными цехами эти помещения вмещали в себя печатные прессы, металлообрабатывающие станки или же ряды швейных машинок, чаще всего они были открытыми и неразделенными. И поскольку лофты тоже стояли в ряд, окон с боковых сторон в них, как правило, не было. Главный вход вел на улицу, задний – на тесный дворик. Подобная конфигурация обеспечивала некоторую вентиляцию, но солнечный свет проникал лишь через главные ворота и, в зависимости от их ориентации, оказывался порой сомнительного качества.

Но для студий они подходили прекрасно. Большие, дешевые, а главное – открытые для любых трансформаций, подходящие для художественных надобностей и для стиля жизни бобо, которым чрезвычайно нравилась величественность подобных «пространств», материализовавших их мечты («Сколько у вас футов?» – вот постоянная тема нью-йоркских разговоров.) Вскоре, однако, привлекательность жизни «нараспашку» для многих потускнела. Приспособление открытого лофта для повседневных нужд обычной семьи оказалось непростой задачей и неизбежно породило необходимость разделения. Поскольку окна часто выходили лишь на одну сторону, выгораживание спален и прочих приватных пространств (с соблюдением выдвигаемых жилищным законодательством требований о доступе солнечного света) обернулось нетривиальным вызовом, порождающим порой поразительные изобретения.

Часть проблем, связанных с необходимостью разделения лофтового пространства, возникли из-за завышенных надежд на «гибкость», питаемых в архитектурной среде того времени. Начало 1970-х, когда я сам был студентом-архитектором, – последние дни гегемонии модернистской теории. В то время идее гибкости и пластичности пространства придавалось огромное значение. В частности, все грезили о пространстве, «демократизованном» благодаря передаче контроля за его конфигурацией потребителю. Пытаясь добиться «равновозможного» пространства (согласно термину, введенному Ренато Северино в книге 1970 года «Равновозможное пространство: Свобода в архитектуре»[89]), архитекторы выработали доминирующую парадигму гибкости: пространство должно быть настолько недифференцировано по назначению, «очищено», насколько это вообще возможно, дабы обеспечить возможность максимального выбора. Воплощением такого подхода стало Плато Бобур – под этим именем в то время был известен парижский Центр Помпиду.

Плато Бобур, проект Ричарда Роджерса и Ренцо Пьяно, победивший в конкурсе, подытожил движение, набиравшее силу с 1960-х. Он явно опирался на работы «Архиграма» (Archigram) – группы британских архитекторов, создававших ряд впечатляющих образов чрезвычайно механизированных и чрезвычайно «гибких» архитектурных объектов, способных не просто трансформироваться, но и, в своем более мобильном воплощении, двигаться в пейзаже и сливаться с ним. Еще члены «Архиграма» продвигали (подобно их соотечественнику Седрику Прайсу) лофтоподобную архитектуру, населенную машинами и модулями, пребывающими в постоянном движении и способными преобразовать его по первой прихоти. Центр Помпиду – классическое воплощение этой фантазии о гибкости. Все его службы (лестницы, трубопроводы, эскалаторы и т. д.) разнесены по периметру здания или утоплены в глубокие щели в полу, так что пространство размером с футбольное поле остается нетронутым, поощряя кураторов придумывать и возводить временные перегородки.

Но гибкость в подобном изводе слишком ограничена неопределенностью конфигурации, жесткими границами и огромностью пространства, которое она должна покрывать. Яркий пример – современное раскатанное офисное здание, в котором ничего не сделаешь, кроме клетушек-кьюбиклов. Более плодотворную гибкость содержит идея такого лофта (архитектурной «стволовой клетки», которой предстоит развиться в любой орган, необходимый для жизни) – когда сначала в расчет принимаются специфические требования среды – освещенность, перекрестная вентиляция, виды из окон и т. д., а также самого помещения, его вместимости и размеров. Вместо метафоры дикой территории, которую требуется приручить и разделить, к недвижимости лучше применять метафору города как такового – уже существующей, неподатливой совокупности, где отдельные пространства и среды создаются путем присоединения и комбинирования, пересочинения и переконфигурирования элементов, способных реагировать, провоцировать и сопротивляться повторяющимся, бездумно позаимствованным решениям.

Другая модель гибкости, казавшаяся очень привлекательной в мои студенческие годы, – это «самоселы», сквоттерные поселения или фавелы. Их превозносили за «органичность», самоорганизующийся стиль роста, «полный контроль» со стороны потребителей, пластичность и техническую простоту, возникающие в них многолюдные сети и объединения – и за их незаконный статус, стоящий «визави» с официальными планировочными и законными нормами. Первым ответом архитекторов и планировщиков стали предложения как-то рационализировать эти поселения путем обеспечения их необходимыми службами и инфраструктурными элементами, а последующим – разработка простых и элегантных систем зданий, причем некоторые из них сулили куда большую продвинутость на основе уже доступных (хоть и не для всех «самоселов») дешевых технологий, таких, как бетонные блоки, гофрированный металл, древесина и т. д. Более поздней тенденцией, вдохновленной этими «неформальными» конструкциями, стала попытка перевести их приспособляемость и контроль со стороны потребителей на язык, пригодный для удовлетворения потребности в жилье индустриального общества первого мира.