Двадцать минут на Манхэттене - [61]

Один из самых популярных образов современной архитектуры – фотографии, запечатлевшие подрыв жилого комплекса Пруитт-Айгоу в Сент-Луисе в 1972 году – событие, преподносимое порой как символическая смерть модернизма и пришествие его же с приставкой «пост-». Снос Пруитт-Айгоу оказался первым в череде многих аналогичных событий по всей стране. Подобно тому, как городская реновация – это в первую очередь проекты новой застройки, и здесь проблему бедности снова пытались решить, снося дома для бедных. С точки зрения пропорций и исполнения дома Пруитт-Айгоу, спроектированные Минору Ямасаки, архитектором Всемирного торгового центра, почти идентичны домам на Вашингтон-сквер-виллидж, лишь незначительно уступая им в деталях и отделке. Разница заключалась в двух вещах: первый комплекс был заселен матерями-одиночками без гроша за душой, а второй – хорошо оплачиваемыми и семейными профессорами из колледжей; а еще – первый стоял на отшибе, как будто в изоляции, а второй – в центре оживленного и разнообразного квартала.

Сильвер Тауэрз представляет собой другой высотный морфологический прототип – дом-башню, вертикально ориентированное здание, сердцевиной которого выступает лифтовая шахта. Подобные здания избавляют от необходимости прокладывать длинные коридоры и предполагают скорее четырех-, нежели двухстороннюю конфигурацию. В своей наиболее выраженной форме, как в случае Сильвер Тауэрз, или, как крайнее проявление, невообразимые «карандаши» Гонконга, весь путь лобби-лифт-квартира полностью исключает коридоры. Как я уже заметил раньше, переход из публичного пространства в личное всегда подразумевает разные промежуточные элементы, как физические, так и социальные. В Нью-Йорке этим фильтрам свойственно умножаться, включая в себя многочисленные дверные проемы, домофоны, консьержей, лестничные пролеты и лифты, коридоры, тамбуры, вестибюли, регламенты замкнутости пространства и его освещенности, протоколы идентификации, замки и задвижки.

И это напоминает нам о еще одном различии между Пруитт-Айгоу и Вашингтон-сквер-виллидж. В центре многочисленных дебатов середины века об урбанизме, в которых принимал участие не только Оскар Ньюман, но и Джейн Джейкобс, оказались не только альтруизм, но и преступность. С незапамятных времен привилегированный класс осознал опасность, исходящую от тех, от кого зависят его блага, и вся история государства и его институтов – это история того, как менялись средства, позволяющие с этой опасностью справляться. От рабства к крепостному праву, от минимальной зарплаты к социальному пособию – в любую эпоху риски, возникающие вследствие качественного неравенства, служили универсальными средствами описания самой природы управления, сделки, порожденной «общественным договором». Каждая из таких сделок привела к появлению собственных характерных институций, социальных и пространственных. То, чего послевоенные реформаторы-либералы пытались добиться путем создания проектов доступного жилья вроде Пруитт-Айгоу, более честные современные сторонники строгой дисциплины пытаются добиться путем увеличения тюрем.

Преступность – побочный продукт неблагоприятной среды, будь то семья, район, школа или сообщество. Значительная часть дебатов между либералами и консерваторами в Соединенных Штатах ведется вокруг этиологии преступления, степени индивидуальной и коллективной ответственности за антисоциальные действия. Сдвиг соотношения между социальной терапией и полицейскими мерами знаменует прогресс в этих спорах и изменение понимания форм и установлений, подобающих хорошему городу. Не случайно резкий скачок строительства тюрем совпал со столь же резким скачком создания закрытых дворов, не говоря уже о нынешней навязчивой попытке обезопасить национальные границы от вторжения террористов и прочих «чужаков». По иронии судьбы, в городском планировании это снова вернуло нас к вере в физические формы, к стремлению их идеализировать, столь характерным для модернизма в его самом утопическом проявлении.

Самая успешная идеология планирования в современной Америке – так называемый новый урбанизм. Это движение, формализованное посредством хартии и конгресса, сознательно подражающих хартии и конгрессу CIAM, отстаивает возвращение к практике «традиционного» урбанизма и разделяет многие заповеди, связываемые с Джейн Джейкобс: блочная форма, малый масштаб, пеший ход и многое другое из того, что демонстрируют сейчас самые вдумчивые горожане. Теоретически, «новый» урбанизм идеализирует то же, что и Джейкобс: легко обозримое, «домашнее» соседство, урбанистика живой социальности, основанной на уличной жизни.

Но в центре внимания нового урбанизма – пригород; и его критика красноречива, хоть и не вполне оригинальна. Они проклинают неэффективность и отчуждение, возникающие в результате расползающейся застройки, обрушиваются на уродство «главной улицы»,[83] и призывают вернуть спальным пригородам облик маленьких городков. По всей стране они успешно убеждали сотни застройщиков переделывать типовые проекты, дабы создать более «плотные», как бы традиционные «общины». Но они почти ничего не сделали для того, чтобы преобразовать экологию пригородов, пересмотреть его социальное и экономическое пространство. Подавляющее большинство проектов застройки пригородов в духе «нового урбанизма» продолжают оставаться преимущественно жилыми, заточенными исключительно под средний класс, просто заменяя одну формообразующую парадигму другой. Вместо кривых улочек, тупиков и участков по пол-акра,