Двадцать минут на Манхэттене - [56]

Усиление медицинского начала в архитектуре можно усмотреть в озабоченности санитарией, светом и свежим воздухом, преобразовавшей большие сооружения XIX века; в жарких дебатах по поводу идеальных тюрем и психиатрических лечебниц, способных оказать наиболее благотворное влияние; во внедрении защитных технологий пожарной и сейсмической безопасности; в выносе вредных производств – и в предпочтении простого, гигиеничного, белоснежного интернационального стиля в модернизме. С точки зрения современных идей и методов, многое из тогдашних подходов кажется одновременно и привычным, и безумным. Как вспыхнувшие тогда и продолжающиеся поныне дебаты, этот стиль трогает своим сочетанием деятельного оптимизма, желанием пользоваться «разумом», чтобы «делать добро», и разочаровывающей верой в то, что Дэвид Харви называл пространственно-средовым детерминизмом.

Эта озабоченность воспроизводится как на уровне отдельно взятого дома, так и всего города, то есть тела человеческого и тела политического. Более того: современная архитектура видит себя как мост (тоннель) в природу и как ее часть. Размывание границ между архитектурой и природным миром выдвинуло на передний план «проницаемые» дома, позволяющие природе течь сквозь себя; дома, вознесенные на пилоны, дабы освободить землю под домом и не мешать природе; дома, сориентированные по солнцу и по преобладающим ветрам; дома, старающиеся слиться как можно незаметнее с природным или социальном ландшафтом. В наши дни интерес к подобным пересечениям перешел от простых символических жестов к целому движению «зеленой архитектуры», к домам с истинно научным пониманием ключевой роли, которую играет строительство в сохранении здоровья планеты. Что, в свою очередь, привело к возрождению интереса к разным видам традиционной геомантии, вроде индийского Васту или китайского фэншуй, отстаивающих наличие взаимосвязи с природой (та же гипотеза Геи), – являющих собой, скорее всего, удобные плацебо.

Во второй четверти XX века возникли два влиятельных вида современного урбанизма, оба – в результате слияния критики промышленного города и понимания того, что современный город являет собой пример резкого дисбаланса человеческих отношений с природой. Первый – это «город-сад». Эту классическую формулировку дал англичанин Эбенизер Говард в книге в 1898 года «Будущее: мирный путь к реальным реформам». Четырьмя годами позже эта книга была переиздана под названием «Города-сады будущего».[77]

Города-сады были призваны «излечить» проблемы промышленных мегаполисов путем радикальной децентрализации, предусматривающей создание целого архипелага маленьких городков, более напоминающих деревни, с низкой плотностью населения и окруженные полями и лесами. Благодаря своему деликатному масштабу и общей зелености, они, по замыслу создателя, должны были стать рассадниками гражданственности и здоровья. Конечно, идеи Говарда были во многом вдохновлены более широкой критикой современности, проводимой, в частности, Уильямом Моррисом и Джоном Рёскиным, ратовавшими за восстановление индивидуалистической, аграрной, базирующейся на ремеслах культуры, которую они ассоциировали со Средними веками. Но именно идея города-сада легла в основание всех последующих попыток создавать компактные, устойчивые новые городки. Провидческой – как называл это сам Говард – оказалась также концептуальная проработка предстоящего организующего порядка, соединения этих городков транспортом и средствами связи – модель, исключительно созвучная нашим дням.

Вторая выдающаяся модель предполагала создание новых городов гораздо большего масштаба, но согласно неопровержимо рациональным планам. Классический пример – «Современный город-трехмиллионник» Ле Корбюзье 1922 года. Подобно городу-саду, город-трехмиллионник старался преодолеть отчуждение от природы. Но вместо распределения по компактным поселкам, основанным на традиционной деревенской архитектуре, город Ле Корбюзье помещает свое население в огромные башни, рассредоточенные, в точном соответствии с декартовой системой координат, по обширному парку. Каждая функциональная зона здесь четко определена, и жители обязаны шагать по своему бесконечному Эдему, чтобы добраться до офисных башен в центре города, отведенных для того, чтобы коммерция и социальная жизнь процветали здесь под сенью гигантского цоколя. Весь проект мог функционировать благодаря автомобилям (технологии, еще не существовавшей во времена Говарда), позволявшим жителям быстро перемещаться из одного места в другое благодаря системе скоростных шоссе (хотя Корб сильно недооценил необходимые инфраструктурные требования).

Корб воевал под знаменами своего урбанизма, вербуя сторонников благодаря блистательным статьям, полемике и своей ведущей роли в CIAM – Международном конгрессе современной архитектуры (Congrès International d’Architecture Moderne). Этот конгресс, основанный в 1928 году, более всего известен своим манифестом 1933 года «Афинская хартия», в котором кодифицированы элементы функционального урбанизма. В 1925 году Ле Корбюзье переложил свой «Город-трехмиллионник» в «План Вуазен» для Парижа – сверхпроект городской реновации, задумку насколько грандиозную, что Осман на его фоне показался бы мелочным. Корб предлагал расчистить обширную территорию существующей городской ткани и заменить ее новыми крестообразными башнями. Поскольку в этом проекте архитектурные идеи были тесно увязаны с социальными, Ле Корбюзье осознавал, что его практическая исполнимость прямо зависит от того, в какой мере он встретит понимание сильной централизованной власти. (Это осознание сослужило ему очень дурную службу позднее, во время войны, когда он беспардонно подлизывался к вишистскому правительству.) Под влиянием синдикализма 1930-х годов, с его идеей о неизбежности появления «естественного» лидера, Ле Корбюзье считал себя самого кем-то вроде философа-архитектора-короля. Он прямо писал в 1935 году: