Двадцать минут на Манхэттене - [55]
Разумеется, реальный триумф этого минималистического стиля оказался более локальным, нежели его слава. Подобно искусству того времени, представителями которого в равной степени были и Мондриан и Джорджия О’Киф,[75] архитектура модернизма отличалась большим разнообразием. Победа минималистического стиля говорит о победе одного, особенно хорошо организованного лагеря в широком поле, лагеря, к которому принадлежали Антонио Гауди, Алвар Аалто, Мишель де Клерк и Фрэнк Ллойд Райт – и это лишь некоторые из большого числа архитекторов, предвосхитивших тот вид формальной пластичности и геометрической сложности, что так важны для сегодняшней архитектуры. Безусловно, победа эта оказалась возможной потому, что формы минималистического модернизма точно совпали с требованиями выразительности мирового капитализма, не говоря уж о различных модификациях кальвинистского «государства всеобщего благоденствия» и случившемся недавно триумфе американского стиля демократии и производства: что хорошо для «Дженерал Моторз», то хорошо для страны, а что хорошо для нас, хорошо для всего мира.
Греза о «плавильном котле» – вот гальванизирующая метафора американского опыта: e pluribus unum.[76] Идея демократии состоит в последовательном стирании различий, пока все они не сведутся к самовоспроизводящемуся дистилляту американскости – рискованное предприятие, которое мы внедряем сейчас за границей, со столь катастрофическими последствиями в Ираке, где мы недоумеваем, почему это сунниты, шииты и курды, не желающие иметь между собой ничего общего, не могут просто жить дружно – под нашими прицелами. И хотя мы благополучно втюхиваем всем универсальность наших понятий, подобный процесс «очищения» практиковался и в тоталитарных системах, которые также пытались создать «нового человека». Рационализм и научное понимание сошлись с радикальными взглядами на природу равенства, породив идею всеобщего – и статистически проверяемого – субъективизма. Если нам всем предначертано иметь одни и те же потребности, вкусы, чаяния – кажется вполне логичным, что и наша архитектура тоже будет одинаковой. Система потребления легко примет поверхностные вкрапления местного колорита – в лобби дубайского небоскреба будут очень уместны ориентальные арочки, а большому гонконгскому начальнику придется весьма по вкусу зал заседаний, обставленный в соответствии с принципами фэншуй.
Экономические предпосылки торжества минималистского стиля слишком очевидны. Это ведь были годы фордизма, массового производства, расцвета тейлоровской системы организации труда и бесконечного приумножения и изучения переменчивости потребительских запросов. Еще это было начало эпохи, когда корпорации, самонадеянно примеряя на себе колониальные поползновения национальных государств первого мира, сделались беззастенчиво транснациональными. В минимализме видели как подходящее (и недорогое) выражение триумфа во всемирном масштабе (а не просто безликий «режим по умолчанию»), так и идеальный стиль для размещения (а впоследствии – пленения) всеобщей культуры и приумножившихся граждан государства всеобщего благоденствия. Ранние, «созданные прямо для вас», идеи рационализма, оказывавшие благотворное терапевтическое влияние, перемешавшись с тоталитаризмом и алчностью, ныне, по совести, переродились в «годный для нас» постоянный режим столкновения цивилизаций, идет ли речь о Багдаде или о южном Лос-Анджелесе.
Современность, под риторической облицовкой науки, всегда оставалась этической проблемой. То, что функционализм имеет нам сообщить, – это то, что инженеры и ученые зовут «элегантным решением»: убеждение, что лучшее решение проблемы (идет ли речь о математическом доказательстве, о машине или о организационной диаграмме) – это всегда самое экономное решение. Подобное самомнение привело к коллапсу техническому, этическому, эстетическому, причем каждая составляющая усиливала изначальную идею экспоненциально. Постмодернизм, поднявшийся в контратаку с лозунгами амбивалентности, неопределенности, относительности и различности, оказался важной состязательной стороной, выступающей от имени подавленной части универсализма, но зачастую вставал на зыбкую этическую почву, подрывая идеи консенсуса, нанося слишком много нравственных ударов и слишком увлекаясь амбивалентностью высказывания. И к тому же дестабилизация, осуществляемая постмодернистской критикой, сыграла определяющую роль в нарушении рефлексивной связи между определенным видом архитектуры и выработкой конкретного типа общества.
Терапевтический эффект, производимый модернизмом, выражался не в том, что отделяло его от предшественников. А в его комбинации постпросвещенческой политики равенства, особой заботы о научной объективности и внимания к телу. Строго говоря, архитектура и архитектурная теория оперировали подобными идеями тысячелетиями, направляя свою мощь на просветление души, соразмеряя свои пропорции с нашими собственными, приводя социальные отношения в соответствие со своей структурой. Но подъем того, что получило название гуманизм, знаменовал собой фундаментальный эпистемологический сдвиг, новый инструментальный стиль, в котором архитектура стала в гораздо большей степени идентифицироваться с медициной, то есть разнообразными практиками, различающимися стилями и подходами, но отстаивающими общую концепцию «здоровья». (Возможно, будет полезным напомнить, что один из признанных отцов научной медицины в Америке, Бенджамен Раш, был маниакально зациклен на кровопусканиях.)
