Девочку звали Люда. У нее были большие глаза и толстые губы. Бураковский отворачивался, когда она ловила его взгляд. Рядом с ней он становился беспокоен.
Дорога поднялась выше монастырских башен, и маленький поселок внизу сделался виден со всей своей темной геометрией на фоне снега. Вскоре дорога выровнялась. Бураковский стал на лыжи и пошел между высоких тонких сосен, которые запомнил маленькими.
Нет, сизоворонку они увидели не здесь. Сейчас он находился еще далеко от лагеря, а тогда отряд шел как бы навстречу ему нынешнему, и, если бы возможно было, они бы встретились вон там возле сухого дуба. Этот дуб сгорел в сорок третьем году, когда здесь шли бои. Он был совсем серым, уже без следов обугленности.
Наст проваливался, лыжи шли с хрустом. Он попробовал бежать, однако быстро взмок и выдохся.
За соснами открылось чистое поле с кустиками полыни. Кажется, тут была запретная зона; перепаханную песчаную почву, усеянную гильзами и железными обломками, огораживал забор из колючей проволоки.
Красивая птица с плотным блестящим оперением шла по борозде. Сизоворонка была величиной с галку, ее спина и плечевые перья были глинисто-рыжие. Она взмахнула большими острыми крыльями и тяжело перелетела на несколько метров. Бураковский и Люда пошли за ней. Позади слышался голос физрука и шум отряда, и Люда побоялась идти дальше колючей проволоки. Птица исчезла, но запретная зона притягивала Бураковского. Он пролез под проволокой и почувствовал, что не зависит от остальных. Он искал гильзы и уходил все дальше в глубь зоны.
Вернулся в лагерь спустя полтора или два часа, ожидая наказания и не понимая, почему зона притягивала его. Физрук завел Бураковского в клубе за пыльный занавес и ударил по щеке. «А если бы подорвался?» — тихо спросил он. Физрук не догадывался, что когда к нему придет старость, а мальчик вырастет, то они встретятся. У физрука в руках будет авоська с пакетом молока и полбуханкой хлеба, но дело не в единственном пакете или куске, а в том, что от него будет исходить дух покинутости и одиночества. «Вы были у нас в лагере физруком», — скажет ему Бураковский. Тот улыбнется с расслабленной лаской неузнавания. «У вас часто убегали в запретную зону? — спросит Бураковский. — Вот я, например, убегал. Еще девочка была, смуглая, волосы вились». — «Не помню. Много убегало. Вы ж все дурные были», — и физрук засмеется.
Бураковский втянулся в размеренный ходкий ритм и шел навстречу чему-то, что быстро меняло облики, вызывая приятное беспокойство.
Впереди медленно двигался по полю рыжеватый зверек, похожий на щенка. Он проваливался в снег по брюхо. Бураковский прибавил шагу. Зверек тоже прибавил, его тело стало горбиться чаще, но лапы по-прежнему зарывались в снежную крупу. Это лиса, с опозданием понял Бураковский. Он ведь видел лис не каждый день, и поэтому щенок с пушистым большим хвостом не сразу превратился в лису. Если бы дочка Бураковского была младше года на четыре, как бы она обрадовалась живой лисе. А сейчас вряд ли сильно обрадуется. Ей уже десять лет, и она отдалилась от отца… Бураковский как будто снова увидел упавшего лицом в угольную пыль Копылова, и шестилетняя Настя что-то сказала ему перед тем, как все огни светильников затуманились и погасли. Лиса барахталась в снегу и часто оглядывалась. Вскоре он стал различать ее продолговатые вертикальные зрачки. Что же сказала Настя?
Он остановился, дышал ртом. Рыжий зверек плыл среди искрящегося поля. Бураковский подумал, что лиса спасает свою жизнь. Он улыбнулся, зачерпнул снега и приложил к разгоряченному лбу.
2
Хомичев и я были в одной школьной компании. С годами нас развело в стороны, иногда встречались на улице, но дальше обычных вопросов о делах и семье не углублялись. Мы оба испытывали неловкость из-за того, что переменились, что перестали быть беспомощными юнцами и что уже не нуждались в поддержке друг друга.
Жизнь Хомичева протекала на моих глазах, а перед его гибелью мы провели вместе целый вечер, — многое я о нем знал. Он развелся с Леной, во второй раз женился, но тосковал по дочери и первой жене.
— Она вышла замуж? — спросил я, словно это могло иметь какое-то значение.
— Нет, — ответил Хомичев, усмехнувшись. — Я здорово ошибся, Бураковский. Вот сейчас пойду в горы, а когда вернусь, может, расскажу тебе о наших общих знакомых.
Он повел группу новичков-альпинистов, но обратно его привезли в железном ящике. На простое тренировочное восхождение он пошел без каски. Сорвавшийся камень попал ему в голову и опрокинул в пропасть.
Я бывал в разных передрягах и знаю, как профессионал относится к обеспечению безопасности. Поэтому смерть мастера спорта по альпинизму Володи Хомичева показалась мне странной.
И я восстановил события одного дня, который, по-видимому, надо считать начальным во всей истории гибели моего товарища.
* * *
Сидели в машине в том порядке, в каком их словно рассадила субординация: на заднем сиденье помощник районного прокурора Пушнин и майор Беличенко, а впереди — молодой Хомичев, ему и приходилось вертеть шеей, оглядываться.
— С малолетними — только пряником! — сказал Беличенко. — Кнутом мы загоним болячку внутрь, а потом неизвестно когда пружина сорвется, и мы имеем — что? Сами знаете что.
