Два семестра - [5]

Да, она ничего не сказала мужу. И альбом зачем-то прятала от него.

Хмурясь, Сильвия сунула альбом в ящик. Снова легла на диван, взяв книгу... Напрасно — кто будет читать в такой вечер? Но лишним мыслям нельзя давать волю. Сегодня полагалось бы подумать о пятом курсе, и, если человек не тряпка, он и начнет сейчас думать именно о пятом курсе.

В восемь часов утра на пороге аудитории появился заведующий. Что Аркадий Викторович потревожил себя в такую рань и пришел без предупреждения, это бы еще ничего, это его право. Но почему студенты знали о его приходе заранее? Несомненно, они знали, мало того — держали себя так, точно у них с Аркадием Викторовичем тайный сговор... А при разборе ошибок стали пожимать плечами и притворяться несчастными детками, и все велось к одному — они безграмотны оттого, что их плохо учат.

Потом на кафедре был разговор с Аркадием Викторовичем, но он ведь не в состоянии сказать прямо, чем он недоволен. Мямлил, мямлил, потирал руки и кончил все многоточием: занятия поручены ей, следовательно...

Следовательно, она и отвечает за то, что студенты дошли до пятого курса и не умеют писать папу-маму? Очень остроумно, главное — найти виноватого.

Но что за народец эти студенты! Живешь с ними, каждый день видишь ясные глаза, милые улыбки — и вдруг все обрывается, перед тобой жесткие чужие физиономии. Стоит лишь возникнуть вопросу о чем-то «своем» — о своих зачетах, о своих отметках, о своей стипендии, и они уже расчищают себе дорогу локтями. Это они узнали, что весной будет контрольный диктант и их могут не допустить к экзаменам, — вот и пошла в ход школярская техника: свалить с себя ответственность и как-нибудь отвертеться!..

Диктант этот надо устраивать при поступлении. Да и без диктанта видно, кого мы принимаем, — в сочинениях полно ошибок. А на пятом курсе хватаемся за голову...

В прихожей позвонили. Сильвия, вскочив, взглянула на часы. Одиннадцать! Это же Давид Маркович и Муся, сейчас надо идти с ними в общежитие — проверять вечернюю нравственность студентов…

Давид Маркович вошел, прихрамывая, но, как всегда, с блеском — у него блестели каштановые волосы, блестела проседь в них, блестели глаза, зубы. Полная и румяная Мария Андреевна, которую вся кафедра звала Мусей, рядом с ним казалась тусклой.

—      Неужели вы спали! — воскликнул Давид Маркович, сразу увидев смятую подушку и упавшую на ковер книгу.

—      Вовсе нет!

—      А почему же обличье у вас, извините, заспанное и в глазах неземная грусть?

—      Не умею веселиться без причины...

—      Господи, сколько презрения!.. Хотел бы я знать, почему человек, имеющий склонность уныло лежать на диване, всегда презирает людей веселого нрава? Лежит и, наверное, думает: ах, какой я содержательный и нешаблонный — у меня в душе все поперек!..

—      Кто лежит? — лениво спросила Муся, поднимая книгу с ковра. — Никогда не понимаю, что вы такое говорите...

—      Это не я говорю, это говорит Нил Синайский: «Унылой, читая книгу, часто зевает и клонится ко сну, потирает лицо, тянется, поднимая руки, и, отворотив глаза от книги, пристально смотрит в стену...»

—      Вот еще... какой-то Синайский... Одевайтесь скорее, Сильвия!

Сильвия быстро надела шляпу, запахнула на груди синий шелковый шарфик. Теперь еще сумочка, блокнот, не забыть ключ...

—      Сумочка на кресле, — сказал Давид Маркович. — Так что же с вами, Сильвия Александровна? Почему вы пристально смотрите на стену?

—      Что вы хотите знать, Давид Маркович?

—      Гм... Я все хочу знать. Я хочу знать, какой червь вас точит?

—      Пойдемте, пойдемте, — торопила Муся. — И так спать хочется, а тут еще черви...

Улица была сырая, туманная. Фонари светились тускло. Город менял очертания, казался чужим в этой неверной мгле.

Давиду Марковичу вздумалось закурить, огонечек вспыхнул у его лица, глаза блеснули.

—      Видел я сегодня нашего нового доцента.

Муся слегка оживилась:

—      Гатеева?

—      Именно Гатеева. Вы, Муся, сражаете меня своей проницательностью.

—      А какой он?

—      Бледно-серебристый.

—      Седо-ой?

—      Нет, Мусенька, не беспокойтесь. Еще не старый, но в бледных тонах... Аркадий Викторович шел с ним в деканат и обвивался вокруг него, как виноградная лоза.

—      Хочет очаровать, — сказала Сильвия, — это манера такая у него с новыми людьми. Впрочем, он и со своими любезен: утром с улыбочкой сделал мне выговор за то, что у него студенты неграмотные. Сам же их напринимал. Двадцать ошибок в сочинении, а он ставит четверку — за общую одаренность. Сидят теперь одаренные у меня и пишут детские упражнения... Надоело.

Давид Маркович бросил огонек в сырую тьму, удивился:

—      Странно. В первый раз слышу, чтобы кто-нибудь говорил «надоело» таким радостным голоском.

У Сильвии невольно поднялась рука подтянуть шарфик повыше, закутаться... Так-то вот — радость скорее спрячешь от себя, чем от других.

Часы на ратуше двойным ударом пробили половину. Здесь, в центре города, было люднее и светлее. Шумные прохожие — совсем не те, что днем, — бродили по двое, по трое, кто-то насвистывал, кто-то громко добивался справедливости у стоянки такси, кто-то напевал, и не то чтобы все были пьяны, но казалось, что все под хмельком... Худощавый, немного узкоплечий, в пальто и шляпе туманного цвета, прошел совсем близко, остановился у книжной витрины за углом. Сердце так и екнуло... Ошибка, ошибка, не он.