Два семестра - [2]

Кая, обидевшись, принялась укладывать книги — некогда ей пустословить, еще на лекцию опоздаешь.

Ксения снова пристала к Фаине:

—      Не думай, Фаинка, что ты загадочная. На своем причудском фольклоре ты хочешь сделать карьеру...

—      Оставь меня в покое!

—      Ну что ты вскидываешься! Я говорю об ученой карьере.

Фаина, молча встав, распахнула окно. На лбу у нее появилась морщинка досады, но губы все так же смутно улыбались, и теперь видно было, что эта улыбка дана ей в рисунке рта.

—      Карьера или не карьера, мне безразлично, — не унималась Ксения, — но притворства я не терплю. Никаких душевных конфликтов у тебя нет, ты их нарочно придумываешь…

—      Не тебе бы говорить. Я никогда не притворяюсь.

—      Погоди, погоди... Я понимаю, что это не грубое притворство. Это ты создаешь себе иллюзию умственной деятельности. Я понимаю — человек просыпается утром и вдруг осознаёт, что мысли у него шевелятся вяло, и все бытовые, бедные... Ну, и становится ему как-то неприятно, неловко — он же о себе хорошего мнения! Тогда он и начинает придумывать себе идейных противников, или сомневаться в своем высоком призвании, или чесать под коленкой...

—      Непременно хочешь поругаться? — сухо спросила Фаина.

Но Ксения уже дала отбой, заговорила голоском доброй лягушки:

—      Я шучу, шучу... Ты трудяга, я тебя уважаю, Фаина! Но мне тебя жалко, потому что у фольклора нет будущего. Что у тебя впереди? Запишешь еще сто тысяч поговорок, снесешь в музей, будут они лежать под спудом...

—      Что значит «под спудом»? — заинтересовалась Кая.

—      В закрытом, в тайном месте, — быстро ответила Фаина.

—      Без употребления! — так же быстро добавила Ксения. — В сундуке.

—      А еще в писатели собираешься... — Фаина передернула плечами. — И тебе ничего не надобно из этого сундука?

—      И заглядывать туда не буду! Ни за какие коврижки!

—      А откуда ты коврижки вытащила?

Как всегда, когда ее припирали в стенке, Ксения сделала вид, что ей лень возражать, и зажмурилась.

Кая, уже у двери, вполголоса уронила:

—      Чересчур вы богатые.

—      Что, что?.. О чем ты, птенчик?

—      Добра чересчур много, вот и не знаете, куда девать — в сундук положить или выбросить.

Она застегнула туго набитую сумку и ушла, оставив на прощанье еще одну тихую фразу:

—      А мы свое бережем... в тайном месте.

Ксения молча усмехнулась.

—      Она права, — сердито сказала Фаина. — А с тобой я больше на эту тему разговаривать не стану, ясно, что ты глухая... Поедем ко мне на озеро, я тебя окуну с головой, авось отляжет. Сиди потом на берегу и слушай, как наши рыбаки говорят! Писательница!

Ксения вдруг поперхнулась чаем.

—      Разве это поможет, Фаинка? Вот сейчас у меня герой — кандидат наук. Чувствую, что язык у него немножко стертый, но не может же он говорить, как сказитель! Никакие рыбаки тут не помогут. Все кандидаты говорят по-кандидатски. — Она вздохнула. — И все одинаково: в общем и целом, оптимально, как правило, в разрезе и в конечном счете... Я не глухая, я все время слушаю, но вот взять хоть наших студентов — один и тот же синтаксис плюс жаргон: завалить зачет, судью на мыло и до лампочки... — Вздохнув еще раз, она подняла руку в знак прекращения беседы и, усевшись поудобнее, раскрыла книгу. — Пока что надо мне учиться запутывать фабулу позанятнее, а жизнь моя в этой комнате материала мне не дает! Уайльд — вот мастер! — После этих слов Уайльд был вывернут переплетом внутрь и закурена папироса.

Фаина была не прочь высказать свое мнение и об Уайльде и о том, что Ксения сегодня не умывалась, но теперь — пали из пушек, ответа не дождешься. А пожалуй, и хватит на сегодня.

Из окна в комнату залетел ветер, начал сдувать пыль со столов и полочек. Однако утренний беспорядок не отнимал прелести у этого теплого девичьего жилья, здесь было весело и немножко пестро — акварели, эстонские вышивки, желто-красный осенний букет, книги учебные и книги в цветных обложках, зеркальца, коробочки, флаконы... Пестрота не касалась только уголка, занятого Ксенией, и над ее кроватью, застланной темным шерстяным одеялом, не было ничего, кроме вбитого в стену гвоздя. Впрочем, гвоздь (как и грубое одеяло) был не простой, а принципиальный: он символизировал презрение к мелочам быта.

Ко всему этому, не исключая гвоздя, Фаина давно привыкла, но сегодня все казалось навязчивым и пошлым — отвернуться бы и не видеть никогда...

Нужно сходить на кафедру, забрать у Астарова черновики дипломной, хотя, наверное, он их не просмотрел... Да вот еще эти позорные диктанты на пятом курсе! Следовало бы ей, как старосте, пойти сейчас и узнать, что там творится. Ира Селецкая бегала жаловаться на Сильвию Александровну, будто бы та не так диктует да не так объясняет, а чья вина, что пятикурсники писать не умеют...

—      Хандришь, целомудренная дева? — внезапно спросила Ксения.

Фаина повернула голову, но, встретив особо внимательный взгляд, отошла подальше, к книжной полке — все подруги ненавидели эти испытующие взоры будущей писательницы.

— Садись сюда, проанализируем твою хандру. Тебе станет легче, а мне пригодится для работы. Сымай порты, Иван-царевич, я тебя спрысну живой водой! — Ксения захохотала. — Ну, не злись, это же твой любимый стиль... Я тебе серьезно говорю. Иди сюда!