Два семестра - [25]

Купив открытку, написала краденым карандашиком несколько ласковых строчек. Завтра отец получит, наденет очки, прочтет, а вечером, когда мачеха уляжется, он еще к столу сядет с письмецом, и кота за дверь выкинет, чтоб не мешал читать и думать...

...Казалось бы, немудреное дело — окончить, поехать туда, учить в школе ребят, пускай глядит отец на любимую дочку, спокойно доживает век. А то еще — надеть синее с пестринкой платье, покрыть лишние книги салфеткой, вязанной в звездочку, выйти замуж за Николая Ермишина и ждать его к ночи с лодкой, полной окунями. За Николая?.. «Эх, Фаина Степановна, имел я надежду до сего вечера, а сейчас вижу — все напрасно...» Да, напрасно, напрасно, не нужен синенький сарафан, не надо окуней, домика с резным крыльцом, праздничных застолиц... Отошло.

Не надо играть с собой в пустышки. Она здесь, с черновиками дипломной, с черновиками совсем другой жизни. Идет по городской улице, немного дымной — кое-где уже начали топить, сланцем пахнет...

В комнате — никаких перемен. Кая вытирает пыль, радио наставительно и громко говорит... вероятно, о мелиорации, и никто его не слушает. Ксения пишет про-из-ведение, а за ее спиной маячит невидимый миру Вадим.

Фаина спрятала в стол тетрадь и карандаш, за работу можно приняться завтра. Выключила радиоприемник. Взяв для отвода глаз книгу, закуталась в мягкий платок. Хоть минуту посидеть в тишине...

— А благосклонный читатель уже давно обо всем догадался, — туманно сказала Ксения.

Ну и пусть догадывается.

10

Сильвии очень хотелось бы зачеркнуть весь вчерашний день, все мыслишки и переживания, начиная с той минуты, когда она увидела на кафедре Кострову. Сначала Гатеев ни к селу ни к городу сказал, что Фаина — красивое имя, потом Давид Маркович пошло сострил насчет тесного единения руководителей и студентов, потом оба неумно рассмеялись, и студентка за дверью могла слышать их смех. А Сильвией овладело то самое неумное и пошлое чувство, которое она в себе презирала.

Дома пыталась работать, но, просидев несколько часов, написала меньше страницы, да и ту пришлось выбросить. Иначе и быть не может, если научную работу прописываешь себе, как лекарство от надоедливых мыслей.

А вечером пришла Нина Васильевна — за утешением. Пили вдвоем чай с пирожными, Нина Васильевна подробно рассказывала о своих горестях: обидная статья грозит большими неприятностями в будущем, дети простужены, кашляют, любимое существо в образе мизерного доцента Эльснера терзает душу двусмысленным поведением. Сильвия добросовестно утешала ее до тех пор, пока гостья не начала вдруг хвалить Гатеева: какой он внимательный, да как умеет сочувствовать, да как легко становится, когда поговоришь с ним. Услышав это, Сильвия, вместо утешения, могла предлагать только чай с пирожными.

Бесплодное занятие — зачеркивать вчерашние дни, все равно они просвечивают. Но поутру, придя на кафедру, Сильвия все же спросила у Давида Марковича:

—      Можно зачеркнуть, Давид Маркович?

Тот, не моргнув глазом, ответил немедленно:

—      Рыдает страстное томленье в моей зачеркнутой строке!..

Ремингтон у Эльвиры Петровны поперхнулся и замолк. А Давид Маркович произнес безжизненным голосом:

—      Из цикла «Зиглинда».

Сильвия не улыбнулась — шуточка царапнула. Впрочем, сама она и напросилась на нее.

На кафедре новости: надо ехать со студентами копать картошку. Колхоз не поспевает, погода ненадежная. Короче говоря, ничего веселого. Ей, вероятно, придется ехать со вторым курсом математиков. Вариант приемлемый, если бы не Лео Тейн...

Сильвия, вздохнув, вытряхнула на стол содержимое своей сумки и стала раскладывать все по сортам. Этот второй курс математиков, пожалуй, тоже можно рассортировать. Водятся там разные породы: студент-светоч — не приставайте к нему, он завтра изобретет нечто неслыханно кибернетическое; студент-работяга — учит то, что положено, только не требуйте от него песен и плясок; студент, берегущий голову, — не захламливайте ее филологией, места и так мало... Еще: тупица-весельчак и тупица-мрачный, студенты средние, студенты симпатичные, студенты молчаливо-загадочные... Все это привычно, все это в пределах. Но Лео Тейн!..

Выбросив ненужные бумажки, Сильвия сложила остальное в сумку и, забывшись, продолжая думать, прижалась лбом к столу... Лео Тейн? Что в нем скрыто, она не знает, но в аудитории Лео Тейн — шут. Чтобы добиться смеха на уроке, он готов на что угодно, он не щадит и себя. Он даже нарочно ставит себя в жалкое положение, уверенный, что втягивает в это жалкое, шутовское положение и своего партнера — преподавателя, что аудитория смеется над обоими...

—      Сильвия Александровна! — окликнул ее Белецкий. — Вам пора идти, а вы поникли главой и, ей-богу, стонете вслух!

Сильвия, быстро поднявшись, пригладила волосы. Эльвира Петровна елейно промолвила:

—      Ничего, еще только шесть минут прошло.

—      Две! — весело сказал Белецкий.

Сильвия посмотрела на него, и докучные мысли растаяли под его внимательным взглядом. Не так уж трудно идти к математикам и даже к Лео Тейну, когда тебя провожает такое облачко тепла...

Но в аудитории надо держаться крепко... Вот, пожалуйста, Лео Тейн всегда попадает в поле зрения, как ни стараешься его не видеть. Сидит у окна, против двери, разинув рот, — беззвучно зевает. Можно не сомневаться, что рот он разинул заблаговременно, что зевать ему вовсе не хочется и что просидит он так, с полуоткрытым ртом, столько времени, сколько вытерпит. Замечать не стоит, ему же неудобнее.