Два листка и почка - [70]

— Деньги, конечно, все, — повторил за ним Нараин, — ты, безусловно, прав. Золото — вот главная загадка. В золоте — жизнь человека, оно услаждает взоры раджи и куртизанки с глазами лани. Ни один меч не сверкает так, как золото, брат. Золото покоряет разум, а разум приобретает золото, так что в этом чудном мире одно обусловливает другое. Любая глупость к лицу человеку, если ему улыбнулось счастье, то есть золото, хотя бы наружностью он походил на собаку, а рассуждал как осел. Верно, брат, деньги — это все. В них корень счастья. Мы не должны любить в жизни ничего, кроме золота, разве, может быть, своих детей, потому что плавать по золотому океану было бы трудно, если не спасти от его роскошных, но горьких вод хотя бы крохотный уголок любви.

И Нараин горько рассмеялся своей невеселой шутке.

Гангу посмотрел на небо и внезапно ощутил в себе полное отсутствие желаний. Потом он перевел глаза вниз, на долину, и воспоминание об огорчении, причиненном потерей урожая, промелькнуло в его сознании, как пролетает ветер в листве. Внизу текла река, поверхность ее мерцала, как тлеющие угольки, «как мои чувства», подумал Гангу.

На мгновение сознание его заволокло туманом. Но потом что-то грузное стало подниматься в его опустошенной душе, точно в ней поворачивались колеса тяжелой арбы. Медленно и со скрипом, как переваливаются через бревна моста неуклюжие и несмазанные самодельные колеса, так надвигались в нем невеселые мысли. Овладевшее им ощущение странного сходства с арбой было настолько сильным, что он стал поворачиваться на месте, как колесо, стремящееся сделать полный оборот. Вдруг, вспомнив о присутствии Нараина, он перестал вертеться и снова застыл в прежней позе. Теперь он сидел, подавленный сознанием ничтожности всей своей жизни, наполненной вечным страхом, изуродованной и сломленной страданиями, придавившими душу, — жизни напряженной и горькой, знающей лишь обманчивые подъемы духа. Потом он снова взглянул вверх: над ним раскинулся огромный шатер бледного неба. Там все казалось спокойным и понятным. Гангу поник головой, как всегда безропотный, но сознание его томило тяжелое предчувствие, ожидание чего-то неизвестного.

Глава 25

Возвращаясь как-то из конторы во второй половине ясного летнего дня, Рэджи Хант задумался над изменившимся отношением к нему англичан на плантации: холодок, возникший со времени беспорядков, плохо маскировался подчеркнуто-вежливым обращением. Что ни говори, он стал себя чувствовать паршивой овцой, и все это благодаря влиянию Туити и Хитчкока, взъевшихся на него за увольнение де ля Хавра. Как он сейчас ни лез из кожи, Крофт-Кук никогда не бывал доволен его работой. Ясно, что это молчаливое осуждение не имело ничего общего с нравственностью, потому что, кто мог бы первым кинуть в него камень? Кто из них сам не жил с женщиной из поселка? Хитчкок и Ральф поступали совершенно так же, как и он, но эти лицемеры умели действовать втихомолку, ловко пряча концы. Старый Мэкра и Крофт-Кук тоже остепенились только после женитьбы.

«Упрочить свое положение и восстановить к себе уважение я мог бы только женитьбой», — думал Рэджи. Следовало бы съездить в отпуск и вернуться почтенным женатым человеком. Но тут возникала денежная сторона дела: он получал всего четыреста пятьдесят фунтов в год, а чтобы содержать жену, надо зарабатывать, по крайней мере шестьсот.

То ли дело на гражданской службе, в полиции или в армии — там получаешь деньги на семью, отдельно — на содержание лошади да еще за отдаленность. Его боссы из чайной компании в Глазго были скряги, копеечники, не лучше любого лавочника: добиться чего-либо могли только акционеры, вроде Крофт-Кука или Мэкра.

Ну что бы стоило моему отцу купить несколько паев на мою долю! Однако этот старый боров не истратит на меня ни пенса, пока жива эта шлюха — моя мачеха.

Рэджи не мог забыть, как бессердечно обходилась с ним в детстве эта женщина: она даже на праздники оставляла его в пансионе, чтобы он, чего доброго, не сблизился чересчур со своим отцом. Его одиночество мало разнообразили поездки в Лондон к матери: та занималась живописью и жила на тридцать шиллингов в неделю, которые выплачивал ей отец. И от этих поездок тоже остался тяжелый осадок: мать его то и дело меняла любовников. К тому же у нее была страсть подбирать всюду этих ублюдков-коммунистов, рассуждавших о фашизме и войне. Ему хотелось в те годы сблизиться с девушкой, поделиться с кем-нибудь своими мыслями и переживаниями, но все это осталось мечтой. В Тоунбридже знали в лицо каждого школьника и пойти с кем-нибудь погулять за город было нельзя, хотя он и рискнул как-то совершить с Оливией прогулку в Чельмсфордской роще. Его за что-то возненавидела квартирная хозяйка и живо бы донесла на него воспитателю, если бы что заметила, а в Кэмберлее воспитанников держали в большой строгости.

В свое время он радовался возможности покинуть Англию, но Индию он не взлюбил с момента прибытия, едва высадившись в Мадрасе, где квартировал его лондонский полк. Помнится, по дороге в форт св. Георга его такси на минуту задержалось перед индийской харчевней; там расположились полуголые темнокожие люди в одних набедренных повязках, с невиданными прическами и священными знаками на лбу. Они с невозможным чавканьем ели какую-то густую кашицу, обмакивая в ней каждую пригоршню риса, которую всей пятерней отправляли в рот. Его мутило от одного вида этих людей, грязных, неопрятных и взъерошенных; особенное отвращение в нем вызвал один слепой, который приставал к нему с предложением каких-то услуг, бормоча что-то на непонятном языке. У этих дикарей нет никакой выдержки, решил Рэджи. Вопят, кричат, поднимают возню и хоть кого сведут с ума своими истерическими жалобами, просьбами и сетованиями. Впрочем, все азиаты на один лад — в этом он убедился еще в Порт-Саиде: его там окружила крикливая толпа — кто нагло тащил его к себе в лавчонку, кто с пеной у рта торговался из-за каждого пенса, пытаясь обмануть на каждой сигаретке или подсунуть порнографические открытки. За свое пребывание в Индии Рэджи вынес впечатление, что тут нужно знать только одну фразу — «к черту!», чтобы к тебе не лезли со всех сторон тысячи грязных лап.