Два лета - [8]

– Заходи, пожалуйста, – говорит художница.

Я моргаю. Она явно беспокоится обо мне, шок и разочарование, должно быть, написаны у меня на лице.

– Ты устала с дороги, non?[16] – продолжает она, открывая дверь настежь. – Наверное, хочешь папе позвонить?

Я сама не знаю, чего хочу. Одна часть меня хочет вернуться в аэропорт, снова пересечь Атлантический океан, дать обратный ход. А вторая – просто завалиться на землю и плакать, как французская девочка в самолете. Я не делаю ни того, ни другого. Стою на пороге, будто приклеенная, мысли путаются. И конечно же, надо бы маме позвонить, сказать, что долетела. Но тогда придется признать, что она была права.

– Могу сделать тебе chocolat chaud – горячий шоколад, – добавляет женщина, и я поднимаю глаза. – Твой отец, он говорил, что ты это любишь, n'est-ce pas?[17]

Меня немного отпускает. Я понимаю, что именно этого я и хочу – выпить горячего шоколада. А потом разберемся со всем остальным.

Папа помнит, что я люблю горячий шоколад, и даже потрудился сказать об этом знакомой художнице – одного этого факта достаточно для того, чтобы я двинулась вперед и вошла в дом. Как приятно поставить наконец тяжелый чемодан и сумку-шопер на пол в темной прихожей. На стенном крючке висит несколько одинаковых ключей, в углу полное ведро кистей. Свою женщина бросает туда же. Изысканная и чужая, эта художница смогла немного успокоить меня.

– Спасибо, м-м-м… Мадам?.. – Я замолкаю, не зная, как к ней обратиться.

Женщина улыбается, обнажая чуть неровные зубы.

– Меня зовут Вивьен Лакур. Пожалуйста, называй меня просто Вивьен.

Я тереблю свои браслеты.

– Хорошо. Приятно с вами… – начинаю я, но Вивьен, застав меня врасплох, делает шаг вперед и целует меня по разу в каждую щеку.

Так. Помню, читала в путеводителе, что таким образом французы приветствуют друг друга и прощаются. Мне немного неловко, и я тут же решаю, что терпеть не могу этот обычай. Вивьен отступает и снова изучает меня, ее лицо отражает смесь любопытства и сочувствия. Интересно, что она обо мне думает, наверное, не совсем такой представляла она себе дочь великого Неда Эверетта. Она хлопает в ладоши, разворачивается и ведет меня в просторную, полную воздуха кухню.

– S'il te plait[18], садись, – предлагает она.

Я опускаюсь на стул за старым дубовым столом. Кухня в деревенском стиле, с медными кастрюлями и сковородами на крючках, окна выходят в заросший сад. Со своего места вижу красный сарай и искристый голубой бассейн. Мне уже не так и грустно. Папин летний дом превзошел мои ожидания. Вроде можно здесь недельку переждать. Вроде.

– Вы здесь живете? – спрашиваю я Вивьен; кивая, она ставит на огонь кастрюльку и наливает молоко. – А еще кто-то живет? – продолжаю я. Надеюсь, меня не сочтут невежливой. Я все еще растеряна и как в тумане и хочу по возможности разобраться в ситуации.

– Сейчас только моя дочь. – Вивьен помешивает молоко.

– У вас есть дочь? – выпаливаю я удивленно. Для матери Вивьен почему-то кажется мне слишком современной.

– Oui, – Вивьен отрывается от плиты и, заметив кого-то за моей спиной, поднимает брови: – А вот и она.

Обернувшись, я в изумлении обнаруживаю в кухне девочку. Как ей удалось войти так бесшумно? На вид она моего возраста, может, чуть младше, очень красивая, с длинными золотистыми локонами и немного печальным взглядом. Кружевная сорочка усиливает ощущение воздушности. Я сразу понимаю, что это ее лицо я заметила в окне второго этажа.

Вивьен откашливается.

– Саммер, это Элоиз. Элоиз, это Саммер.

Элоиз не сводит с меня глаз, я чувствую себя как жук, пойманный и посаженный в банку. Она не моргает и не улыбается. Теоретически я должна радоваться тому, что здесь есть моя сверстница, с которой можно было бы подружиться. Но от Элоиз не исходит никакого дружелюбия. Совсем не исходит.

Наконец она переводит взгляд своих льдисто-голубых глаз на Вивьен и начинает тараторить по-французски.

– Pourquoi est-elle ici? J'ai pensé que…[19]

– Pas maintenant, – Вивьен говорит строгим голосом. – Sois polie. Dis bonjour[20].

Я сижу не шелохнувшись, прислушиваюсь, но не понимаю ничего, кроме bonjour. Элоиз скрещивает руки на груди и смотрит на меня сверху вниз, по-хозяйски.

– Здравствуй, – говорит она сердито и возмущенно, как школьник, которого заставили вслух читать домашнее задание.

Уверена, в ближайшее время мне не придется переживать из-за того, что она поцелует меня в щеку.

– Привет, – бормочу я, язык не слушается.

Вспоминаю, как в детстве обожала книжку Eloise о веселой девочке, которая жила в «Плазе» в Манхэттене. Теперь же все положительные ассоциации с этим именем быстро блекнут.

– Ты правда из Нью-Йорка? – допытывается Элоиз.

У нее прекрасный английский, акцента почти нет. Я вижу, что она беззвучно критикует меня, присматривается к моим растрепанным вьющимся волосам (я пытаюсь незаметно их поправить) и к пятну апельсинового сока на белой футболке (турбулентность, облилась).

– Не из города Нью-Йорк, – уточняю я, недовольная тем, что мои щеки заливает румянец. – Это как бы севернее Нью-Йорка. – Я тереблю браслеты. У меня нет сомнений, что, узнав про Хадсонвилл, Элоиз лишь сморщит свой вздернутый носик.