Два лета - [7]

Раньше, когда я думала о Франции, я представляла Париж – Эйфелеву башню, романтические мосты. Очарование Прованса совершенно в другом. Кажется невероятным, что этот залитый солнцем пейзаж находится на той же планете, в той же вселенной, что и Хадсонвилл, штат Нью-Йорк.

– Et voilà[9], мы приехали в Ле-дю-Шеман[10], – сообщает водитель, круто повернув на широкий проспект. Я опускаю камеру и, чтобы не упасть, хватаюсь за ручку двери. – Это… ох, как же американцы это называют? Главная улица?

– Да, хм, oui[11], главная улица, – смеюсь я, снова принимая вертикальное положение.

Водитель довольно кивает.

– Она называется бульвар Дю-Томп[12].

Вдоль проспекта растут платаны, их ветви вверху смыкаются, и листья образуют пышный купол. Площади и улицы выложены брусчаткой, а низенькие здания с закругленными углами покрашены в разные оттенки кремового и золотистого. Мы проезжаем летнее кафе, полное людей, они пьют кофе из крошечных белых чашечек; магазинчик с разноцветными платьями в витрине. Едем мимо изысканно украшенного каменного храма, звонят колокола – полдень. Везде бьют фонтаны, из воды получаются арки. У меня дух захватывает. Похоже, раньше я не улавливала значения слова «очаровательный».

Впереди, у фонтана с высеченными из камня купидонами, мальчик и девочка примерно моих лет стоят, прижавшись друг к другу, целуются. Им, похоже, ни до кого вокруг нет дела. Я заливаюсь румянцем, вспомнив о Хью Тайсоне. Не то чтобы я целовалась с Хью. Если на то пошло, я вообще ни с кем еще не целовалась.

Пока я через заднее стекло наблюдаю за парочкой, водитель уже сворачивает с проспекта на узенькую улицу. И сразу резко останавливает машину. Перед нами большой дом персикового цвета с прелестными зелеными ставнями. Сощурившись, я вижу над деревянной дверью вырезанный номер – «13». У меня ускоряется пульс. Каким-то чудом я все же добралась до папиного дома.

Я роюсь в кошельке в поисках евро, которые на прошлой неделе по настоянию мамы купила в банке, и расплачиваюсь с водителем. Он помогает мне достать из багажника чемодан, я мямлю: «Merci[13]», он срывается с места, и теперь я стою на брусчатой улице одна.

В воздухе пахнет свежим хлебом. Повернувшись, замечаю на другой стороне улицы крошечную старомодную булочную. На окне написано BOULANGERIE[14], в витрине выставлены румяные буханки и длинные багеты. Вот оно что. Рю-дю-Пэн. Хлебная улица.

В животе урчит, я подхожу к входной двери отцовского дома. Немного pain было бы сейчас в самый раз. Но я слишком взволнована, чтобы есть. Я убираю волосы с глаз, набираю воздуха и стучу в дверь. Тишина. Я поднимаю глаза, рассматриваю дом, обвитые плющом стены. Окна все темные. Неужели никого нет? Боже, где же папа? Не думай о маминых словах. Не думай о… Мелькает движение. Наверху, на втором этаже, отодвигается кружевная занавеска, и вниз смотрит бледное лицо. Доля секунды – и занавеска возвращается на место.

Я вздрагиваю. Кто это? Вспоминаю, как в самом первом письме папа писал, что «друзья-художники заглядывают, когда им заблагорассудится». Отлично. Сейчас я совершенно не настроена с кем-то знакомиться. Да я и вообще не любитель новых знакомств. Пока я размышляю, не постучаться ли еще раз, дверь распахивается.

Женщина примерно возраста моей мамы смотрит на меня в замешательстве. У нее собранные в низкий хвост рыжеватые волосы и ясные голубые глаза, она одета в полосатую рубашку и укороченные черные брюки. В руке сухая кисть. Определенно, друг-художник.

– М-м-м, привет, – пищу я. – Bonjour. – Вот она, родная стеснительность, тут как тут. – Я… э-э… дочь Неда Эверетта, я…

– Саммер, – говорит женщина. Она внимательно изучает меня, ее глаза расширяются. – Ты Саммер.

Из-за французского акцента имя звучит как «Сам-эйр». Я киваю с облегчением: меня узнали.

– А папа дома? – Я неуверенно делаю шаг вперед. – Он должен был встретить меня в аэропорту…

Женщина хмурится, прикрывает глаза и начинает кончиками пальцев тереть виски. Может, у нее не так уж и хорошо с английским.

– Pardon[15], – наконец говорит она и снова смотрит на меня. – Отец – он до тебя не дозвонился? Не сказал тебе?

Я замираю.

– Не сказал мне что? – спрашиваю я и вся сжимаюсь от ужаса.

Женщина вздыхает и качает головой.

– Боюсь, твой папа в Берлине, – объясняет она, все еще хмурясь. – Ему поздно сообщили, и он в последний момент уехал на открытие музея.

Погодите-ка. Что? В голове туман. Берлин? Отца нет в стране? Я здесь, во Франции, совершенно одна? Внутри нарастает что-то, похожее на панику, во рту пересыхает.

– А вы… не знаете, когда он вернется? – тихо и испуганно бормочу я.

– Наверное, через неделю? – Художница разводит руками. – Не знаю, – добавляет она извиняющимся тоном.

Я тупо смотрю на нее. Слышно, как через улицу звякает колокольчик – дверь булочной открывается. Почему отец не сообщил, что едет в Берлин? Как он мог поставить меня в такое положение? И что мне делать? Теперь уже воспоминания о маминых словах не остановить. Мгновенно завладев моими мыслями, они начинают прокручиваться в режиме повтора. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты же знаешь, какой он. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты же знаешь…