Два Гавроша - [3]

«Сказки! — подумал Павлик, когда немец умолк. — Хитрит. Зубы заговаривает».

Обогнув лесистый холм, машина выбралась на широкую, обсаженную фруктовыми деревьями дорогу, и Веммер заговорил о фабрике Этцеля и К°.

— Пауль… Павэл, — поправился он, — меня крайне удивляет твое поведение: зачем укрывать подстрекателя? Неужели тебе хочется умереть из-за какого-то негодяя? — мягко, вкрадчиво говорил Веммер. — Ты не маленький, много объяснять тебе нечего. Комендант тебя хвалит, говорит, что ты способный, смышленый паренек. Я с ним согласен. Действительно, кто мог бы за такой короткий срок изучить немецкий язык? Никто! Просто не верится, что ты русский. Ты немец, настоящий немец! Вот почему трудно поверить, что ты сам решился на такой мерзкий поступок. Подумай только, что получается: тебя бьют, а тот, бессовестный, залез в щель и оттуда смеется над тобой. Неужели ты…

— Я ничего не знаю, — оборвал немца Павлик, дерзко взглянув ему прямо в глаза.

Веммер пожал плечами:

— Ну и характер!

Машина продолжала мчаться на юг. Мелькали деревья, разрушенные бомбардировкой поселки, закопченные трубы заводов, ровные квадраты виноградников. Солнце уже клонилось к горизонту, а ехать еще было далеко.

У Павлика начала кружиться голова, посасывало под ложечкой. Его затошнило. Еще бы! Со вчерашнего дня он ничего не ел. Но Веммер оказался на редкость догадливым человеком: он достал из кармана пиджака тоненький бутерброд.

— Ешь, — проговорил он, сунув его Павлику.

Павлик очень удивился. Что это значит? Гестаповец предлагает ему свой бутерброд! И не эрзац — из свеклы и опилок, а настоящий хлеб. Белый, мягкий. С маслом. Рот наполнился слюной. Взять или нет? После минутного колебания Павлик, не отрывая голодного взгляда от хлеба, отрицательно замотал головой.

— Не хочу. Я не голоден, — последние слова он произнес как-то особенно протяжно.

— Бери, — настаивал немец.

Соблазн был велик. Павлик в ужасе понял, что начинает терять уверенность в себе.

— Не возьму, — решительно заявил он, а про себя подумал: «Пусть еще раз скажет «бери» — возьму».

— Отец у тебя есть?

— На фронте он, — буркнул Павлик, кося глаза на бутерброд, который лежал рядом с ним на сиденье.

— А мать?

— Мама осталась дома, больная…

— И дедушка у тебя есть?

— Его расстреляли.

— Кто?

Павлик нахмурился:

— Ясно кто — фашисты.

Кто знает, как дорого обошлась бы Павлику эта неосторожность, но, к счастью, начался крутой поворот, и немец припал к рулю.

— За что же его расстреляли? — спросил немного погодя Веммер;, криво и натянуто улыбаясь. — В партизаны пошел?

— Нет. Он не был партизаном. Мы с ним колхозный скот эвакуировали… По дороге нас нагнали на мотоциклах немецкие автоматчики. Дедушку Максима они тут же расстреляли, а меня — сюда, в Германию.

Больше Веммер ни о чем не спрашивал.

3. За высокой оградой

Они проехали молча еще с полчаса и наконец остановились у старинного замка с причудливыми остроконечными башенками и голубыми колоннами, обступившими ~его полукругом. Замок был обнесен высокой каменной оградой, сверху донизу обвитой диким виноградом.

Сквозь густую зелень вырисовывался карниз дома со статуями богов и зверей.

— Выходи, приехали! — весело объявил Веммер, открывая дверцу машины.

Не успел Павлик оглянуться, как перед ним, словно из-под земли, вырос низенький, коренастый однорукий фельдфебель. Он козырнул Веммеру и, бросив взгляд на парнишку, по-бабьи захихикал:

— Хи-хи-хи, здорово помяли этого воробья! Хи-хи-хи! За что его, господин гауптман, так изрисовали? Чирикал?

— Отведите его в баню. Постригите, переоденьте, накормите, — вместо ответа строго приказал Веммер, а сам сел в машину и уехал.

В баню? Постричь, переодеть, накормить? Это совсем ошеломило Павлика. «Странно, — размышлял он. — Неужели, перед тем как расстрелять человека, его купают, переодевают, кормят?»

Однорукий повел его по дорожке, извивающейся среди аккуратно подстриженных, кустов. Отпирая ключом железную калитку, фельдфебель посмотрел на новичка и с веселым видом подмигнул ему:

— Замок, воробей, надежная собачка. Не лает, не кусается, а в дом не пускает… — И многозначительно добавил — Тут из тебя, голодранец, человека сделают. Входишь сюда воробьем, а вылетишь соколом, с львиным сердцем, с орлиным взглядом. Понятно?

Ничего не понятно. На что намекает однорукий?

Они вошли в просторный двор. Ровные, широкие аллеи, посыпанные свежим песком, яркие цветы на клумбах, штанга, волейбольная сетка… «Это не гестапо», — твердо решил Павлик и с каждым шагом все больше и больше приходил в недоумение.

Вдруг он услышал детские голоса. Откуда-то сверху донесся резкий свист. Он поднял глаза и увидел в открытом окне черномазого мальчишку, рассматривавшего его с большим интересом.

— Рус? — спросил черномазый.

Павлик кивнул головой.

Когда фельдфебель подвел его к деревянной постройке и указал на уходящую в темноту лестниц, наверху раздался многоголосый веселый шум. С третьего этажа его приветствовали девочки. Они без умолку хохотали, выкрикивая что-то на разных языках.

Павлику все это показалось сном. В лагере он часто видел хорошие сны. «Куда я попал?» Этот вопрос задавал он себе и в кресле парикмахера, и под теплым, как летний дождь, душем, и в вещь-каптерке, где ему выдали чистое белье, бархатный костюм, берет и новые ботинки.