Два долгих дня - [73]

— Вы слышали? — прокричал он еще на ходу. — Мины нашли! Мин больше нет!

Михайловский узнал голос Самойлова.

Последующие события стерлись из его памяти. Быть может, он тоже кричал в ответ что-то восторженное, быть может, напротив, стоял молча, с удивлением чувствуя, как силы, собранные в кулак, наконец оставили его. Отчетливо он помнил только одно: услышав голос Самойлова, он почему-то посмотрел на часы. Фосфоресцирующие стрелки показывали восемь вечера…

Как только нависшая над госпиталем опасность взлететь на воздух миновала, Верба решил побеседовать с Луггером: хотелось узнать, как в немецкой армии организовывали хирургическую помощь раненым. К тому же Луггер казался вполне добропорядочным немцем.

— Вы не будете против, если я приглашу вас на кружку чая? — Нил Федорович сказал это по-английски и порадовался своему произношению. «Испорченный английский, — подумал он, — иногда даже романтичен, но скверный немецкий всегда только безграмотен».

— А вы хорошо говорите по-английски, шефартц, — одобрил Луггер.

— Благодарю вас.

— Верно ли, — начал разговор Верба, — что офицеров вермахта эвакуируют и оперируют вне очереди?

— Само собой разумеется, — ответил Луггер, словно речь шла о пустяках.

— Но это же бесчеловечно, аморально!

— Согласитесь, что офицер — дорогостоящий штучный товар, — сказал Луггер, — если бы мы делали по-другому, то скоро бы лишились половины офицерского состава.

— По вашему мнению, нижние чины — отходы. Дешевый материал. Но это же люди. Выгодно, невыгодно… Можно ли вообще даже думать так?

Луггер молчал. Как объяснить начальнику лазарета свою мораль? Да, он, Луггер, воспитан совсем по-другому, чем этот русский! Но еще не совсем окаменел, хоть и дорожит жизнью. Всего лишь винтик машины, посредник между властью и долгом. Приказы не обсуждались. Связывала присяга.

— К чему лгать, конечно, все раненые перед богом равны, — наконец ответил он. — Какой, выход вы бы мне предложили? Улизнуть с передовой в тыл? Плен? Симулировать болезнь? Что толку? Пока война идет, приходится мириться. Знаю, я вам отвратителен. Но я не волк и не привык одному вилять хвостом, а другого кусать. Всем нам в той или иной степени не сладко созерцать гибель нации. — Он положил недокуренную сигарету на блюдечко.

Возмущение Вербы, как вначале показалось, взяло Луггера за живое. Значит, все дело в нем, Луггере. Мысль о собственной ответственности за все происходящее не оставляла его. Правда, это называлось «военная служба», но ведь сущность от этого не меняется. Будто он не работал, как зверь, лишая себя сна, чтобы помогать раненым. Ох и штучка же этот Верба. В жизни не встречал такого отчаянного. Сидит себе, словно и не было никакого риска взлететь на воздух. Малый, конечно, не промах. «Вот интересно: попади он к нам в плен, как бы я беседовал с ним? Возможно, так же сидели бы и разговаривали… Ложь, — оборвал себя Луггер, — валялся бы он со всеми русскими давно на снегу!»

— Мне хочется задать вам один вопрос, коллега Луггер, — заговорил Нил Федорович, — раненые бывают ходячие и носилочные?

— Прописная истина..

— Стало быть, в первую очередь надо заниматься носилочными? — спросил Верба.

— О да! Естественно. Мы так я делали.

— Среди них есть раненные в голову, грудь, живот, верхние и нижние конечности, таз. Проникающие. Комбинированные. Касательные. Слепые. Вот тут и заложена истина. Отбор не по званию, а по жизненным показаниям и транспортабельности. Мы еще в сорок первом году ввели сортировку и цветную маркировку. — Он достал с подоконника кипу картонок в форме открыток. — Смотрите! Буква, «О-1» — операционная, первая очередь. «П-1» — перевязочная, первая очередь. Буква «Э-1» — эвакуация. В зависимости от места ранения, эвакуируются в специализированные госпитали: для раненных в голову, грудь и живот, конечности и так далее.

Луггер откинул голову и закрыл глаза. Увидел вдали тяжело раненного солдата с мутными глазами, у которого он прочитал в глазах смерть, и рядом с ним легко раненного майора с пустяковым ранением, которого он приказал первым перенести в операционную. А вскоре выяснилось, что, пока удаляли осколок из ноги майора, солдат погиб от потери крови. Ум его возмущался, он презирал себя. Мысль о том, что солдат так или иначе все равно погиб бы, плохо убаюкивала совесть. К тому же он всегда считался с приказами. Не из страха, как многие: он считал это целесообразным. А когда, несмотря ни на что, в нем пробуждалась совесть и сочувствие к страданиям и бедам, выпавшим на долю солдат, он пытался себя убедить, что всему виной обстоятельства, противиться которым бесполезно. Так думал не он один…

Луггер и раньше понимал, что вступил в компромисс. Но сейчас он сердился на Вербу — в конце концов, тот заставил его копаться в своих мыслях. Верба не поступался своими принципами, не колебался, выбирая решение в минуту опасности. Этот человек способен на подвиг и не способен на зло.

— Всех спасти невозможно. Это иллюзия! — сказал он Вербе.

— Разве жизнь человеческая не священна, — продолжал свои мысли Нил Федорович. — А с вашей точки зрения жизнь рядового лишь пустая цифра в сводках о боевых потерях.