Два долгих дня - [72]

— Несчастье у меня случилось! — ответил Балашов и снова осекся.

— Да говори же наконец! — крикнул Михайловский.

— Гм… Я… то есть… она… — сказал он понуро.

— Ну-ну!

— Стало быть, Дашеньку мою подранили, — после минутной паузы выдавил он из себя. — И думаю… значит, так… пришел просить… помочь ей.

— А-а-а-а. В каком месте?

Сержант быстро наклонился и показал на стопу.

— Только-то? Давно?

— Часа два назад.

— Она здесь? Привез? Пойдем поглядим!

— Принес!

— Ну? Ишь ты, какой богатырь, — засмеялся Анатолий Яковлевич. — А по виду никак не скажешь. Сколько же в твоей дорогой Дашеньке килограмм?

— Двадцать восемь!

— Что? Нашел время шутить.

— Я не шучу, — совершенно серьезно ответил Балашов.

— Ты соображаешь, что говоришь?

— Да… честное комсомольское. Истинную правду говорю. К чему мне лгать?

— Я все-таки не понимаю, сержант! — сказал Михайловский. — Объясни еще раз! Про кого ты говоришь?..

— Про Дашку…

— Так! Так! Право…

Тут, видимо, собрав все свое мужество, Балашов рассказал, что он принес собаку, Дашку, которая ему очень дорога, не будь ее, он никогда бы не сумел вывезти столько раненых, а сегодня подлец фриц, которому он хотел оказать помощь, выстрелил в него, но попал в Дашку. А так как Михайловский в прошлом году спас его самого от неминуемой ампутации ноги, то он подумал, что никто другой не вылечит Дашку, — при этих словах он несколько раз судорожно глотнул, глядя куда-то в сторону.

С минуту Михайловский молча смотрел на него, а он все мял и мял свою несчастную шапку.

— Сам придумал или кто-то подсказал? — наконец спросил Анатолий Яковлевич.

— Сам! — пожал плечами сержант.

— Придумано великолепно. Беда только в том, что я никогда в жизни не оперировал собак, я даже не знаю, как к ним подступиться. Не сожрет меня твоя разлюбезная Дашка?

— Что вы, что вы! — улыбка тронула крупные губы Балашова.

— Слушай, сержант, скажи откровенно, почему, собственно, ты так настаиваешь? Ведь все равно твоя раз любезная собака не скоро будет бегать. Хлопот не оберешься.

— Почему? — Голос у Балашова сорвался. — Дашка дважды спасала мне жизнь. Как же я могу… Вы, товарищ майор, не беспокойтесь, я Дашку обязательно выхожу.

— Ну и молодец! Похоже, что ты ее здорово любишь. — Анатолий Яковлевич вдруг почувствовал нежность к этому юноше, сутулому и немного грубоватому с виду.

Собака лежала у входа в госпиталь на ватнике своего хозяина и тяжело дышала. Когда Михайловский и Балашов приблизились к ней, она вяло вильнула хвостом и снова, кажется, погрузилась в свои невеселые собачьи мысли.

С опаской посмотрев на нее, Михайловский небрежно бросил:

— По-моему, твоя Дашка — помесь южнорусской овчарки с дворнягой.

— Да как вам не стыдно, — возмутился Балашов. — Моя Дашка — чистопородная лайка. Взгляните на уши! А прикус? А челка?

Михайловский повиновался: он сам чувствовал, что не имеет права на спор; все его знания о собаках исчерпывались выставкой собак-медалистов, на которой он как-то до войны был с женой, да еще один раз его цапнула за ногу здоровенная цепкая овчарка; он полез к ней спьяну, когда она ела.

— Хорошо бы узнать, какая у нее температура, — перевел он разговор на профессиональную тему.

— Сорок один, — ответил Балашов. — Я уже измерял. Нормальная температура у взрослой собаки до тридцати девяти, не как у людей.

— А пульс?

— До ста двадцати, у Дашеньки сейчас сто сорок!

— Хорошенькую задачку ты мне подкинул. Поглядим… так… так… Э… да у нее нет половины правого уха. Старая отметина.

— В ноябре прошлого года малость поцарапало осколком, — сказал Балашов.

— Бери свою собаку и неси ее вон туда, — велел Михайловский, пальцем показывая на баньку, в которой оперировали Райфельсбергера.

— Зачем ее в баньку? Подыхать?.. А я-то…

— Значит, так надо! — уже на ходу ответил Михайловский. — А что ты с фрицем сделал, который ее ранил? Пристрелил? — спросил он.

— А что мне оставалось? — Балашов схватил Михайловского за руку. — Неужели вы ничем не хотите ей помочь?

— Ты что, думаешь, я буду твою Дашулю оперировать рядом с людьми? Тоже мне, понятливый командир санитарного отделения. Банька эта у нас особая, для самых ответственных приспособлена. Неси, неси ее! Сказал, что сдержу свое обещание, значит, выполню. С такой собачкой стоит повозиться.

Балашов хватил себя по виску кулаком и, нежно подняв Дашку на руки, не оглядываясь пошел к баньке.

Закончив операцию, Михайловский предложил Балашову остаться с Дашкой на три-четыре дня в госпитале.

— Нельзя! Ведь там у меня остались еще три собаки. Они слушаются только меня. Спасибо вам за все преогромное.

— Не за что, дружище. — И, храбро почесав за ушами проснувшуюся Дашку, Михайловский спросил, страшно ли бывает выносить раненых под огнем врага?

— Страшно — не то слово, — просто ответил Балашов, — но кто-то же должен это делать? Не я, так другой.

— Выберешь подходящую минуту, сообщи про твою Дашеньку. Поторапливайся, а то темнеть начинает. Давай, Даша, лапу, попрощаемся. Кто его знает, как наши с тобой судьбы сложатся!..

Когда они подходили к главному зданию, Михайловский услышал гул множества голосов, будто на площади перед госпиталем собралось человек сто без умолку тараторящих людей. Подойдя ближе, он увидел, что так оно и есть. Было уже темно, и виднелись лишь силуэты; люди жестикулировали и почему-то кричали «ура». Потом от толпы отделился человек и побежал навстречу Михайловскому и Балашову.