Два долгих дня - [31]

Штейнер согласился с его доводами, однако намекнул, что на все надо смотреть разумно, а раз так, то надо понять, что все они вдруг, в мгновение ока не могут стать другими.

Курт был ошеломлен. Он ни в грош не ставил Луггера — паршивый мягкотелый интеллигент, который только и думает, как бы спасти свою шкуру. Но Штейнер! Как может боевой офицер говорить такое! Как он не может понять, что смерть во имя рейха почетна! Слова Штейнера как бы выбивали почву из-под ног Курта. «Неслыханно, — думал он. — Как может чистокровный ариец пойти на службу к красному комиссару?»

После серьезных неприятностей с гестапо во Франции Штейнер научился сдерживать себя, в его характере появились спокойствие и терпение. Среда, в которой он оказался после ранения, была сносной; лишь Райфельсбергер приводил его в ярость. Теперь он все чаще и чаще вспоминал евангельскую притчу о блудном сыне: он верил и в Христа, и в то, что никогда не поздно искупить свои грехи. «Да, я грешил, — думал он, — но если бог дал мне дни, значит, я должен искупить свою вину». Пусть даже его и расстреляют, но, пока есть возможность, он использует ее на то, чтобы по мере сил помочь тем, кого в течение пяти лет хотели стереть с лица земли. И пусть ему трудно ходить, но он будет работать с русскими.

В его мысли диссонансом врезался голос Райфельсбергера.

— Наша нация вправе драться за свое место на земле, за свое будущее, за тысячелетний рейх! У русских земли столько, не говоря уже об ископаемых, что они даже не знают, что с ней делать! За это одно стоит воевать!

— Каждый немец — сверхчеловек? — иронически спросил Луггер.

— Да! — ответил Курт.

— А если русские не хотят безропотно подчиниться, не хотят терпеть наши сверхобразцовые порядки? Не желают, чтобы им плевали в лицо, в душу?

— Пусть терпят!

Штейнер ударил себя ладонями по коленям.

— Не утруждайте себя его перевоспитанием, — предостерег Луггер. — Наш дорогой Курт нафарширован «Майн кампф», все остальное для него — мелочи, чепуха. Курт, вы читали Спенсера, Маркса, Энгельса? Ремарка?

— Я их сжигал. Ремарк — изменник!

— Вы не допускаете, что война — далеко не лучший способ решать проблемы. И, конечно, не допускаете мысли, что русские могут нас разгромить?

— Мы в двухстах пятидесяти километрах от Москвы, — со злорадством проговорил Райфельсбергер. — Я заявляю, что не собираюсь, спасая свою шкуру, изменять присяге.

— У вас, Курт, юмора с избытком, и вы жаждете подвига, не так ли? — заметил Штейнер.

— Кстати, Курт, насколько я понимаю, если даже русские удачно извлекут из вас мину, то в любом случае вы останетесь калекой, стало быть, неполноценным немцем, — съязвил Луггер. — Какой смысл Германии тратить впустую государственные средства на содержание, простите меня за грубость, калек? Уничтожили же спокойно психических больных. Стало быть…

Райфельсбергер молчал. Будь у него силы, он съездил бы несколько раз по морде ненавистным ему Штейнеру и Луггеру. Отъявленные изменники! Он не удивится, если они будут обниматься с русскими!

— Я вижу, для вас присяга и смерть — одно и то же, — сказал Штейнер, прикладывая влажный платок ко лбу. — У вас есть простой выход, и мы можем вам даже помочь. Скажем, так… Подползти к двери и кинуться в пролет лестницы. Естественно, поскольку вы заминированный, я вам гарантирую немедленную красивую смерть; при этом подорвется и немало ненавистных вам русских. — Он сделал паузу. — Но, поскольку вы человек скромный, вы можете сделать это и единолично, надо лишь пролезть в окно, а кто-нибудь из нас вас подтолкнет. Верно я говорю, доктор? И в том, и в другом случае мы клятвенно обещаем сообщить о вашем подвиге Гитлеру и вашей семье. Красивая смерть! Не отступайте! Разве этого мало? Вы будете посмертно награждены Рыцарским крестом! Убедительно?

— Вы предатели! — заорал Курт, размахивая кулаком здоровой руки. — Вас давным-давно пора вздернуть на виселицу. Ради собственной жизни вы готовы забыть о Родине, о присяге фюреру. И не смейте мне возражать! Да, да, да! — И он истерически зарыдал.

Пожав плечами, Луггер отломил кусок галеты: что спорить с одержимым?

Луггер стоял перед Вербой. Некрасивый, обросший грязно-русой щетиной, с мешками под глазами. С тех пор как началась война, Верба впервые видел перед собой немецкого врача. В глубине души он питал почти презрительное отношение к Луггеру — ведь каждый немец был, по его мнению, в той или иной мере причастен к этой войне.

— Кто вы? — спросил он. И услышал в ответ:

— Капитан медицинской службы, Ганс Луггер.

Верба прикусил губу.

— Это вы остались с ранеными пленными?

— Мне приказали.

— Не испугались?

— Нынче ничему не приходится пугаться.

— Как вы допустили, что штабс-фельдфебель Курт Райфельсбергер валялся в сарае, всеми забытый?

Луггер взглянул на Вербу с удивлением. Странный вопрос. Часто ли приходится в жизни вообще, а уж тем более на войне, делать то, что хочется, о чем мечтаешь?

— Я ничего не знал о Райфельсбергере, — ответил он, — его не привозили в наш лазарет, можете его сами об этом спросить. Мало ли подлецов? Да и меня здесь тоже почти что кинули, у меня касательное осколочное ранение стопы.