Два долгих дня - [20]

— А, это вы! Что это вы тут застряли?

— Устала… не беспокойтесь…

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, бежала в операционную и просто немножко задохнулась, — ответила она таким, глухим и безнадежным тоном, что Нил Федорович уставился на нее, ничего не поняв, словцо увидел ее впервые: застывшее, похожее на безжизненную маску лицо, мелькнувший испуг в глазах, который она не успела скрыть.

— Я в твоем возрасте начинал приучать себя ходить степенно, как подобает эскулапу, а не носиться, как угорелая, — передразнил он ее и не узнал собственного голоса: фальшивого, неубедительного.

Она прикусила губу и отвернулась.

Если бы Верба увидел ее глаза, он был бы ошеломлен: «Убирайтесь вы ко всем чертям!» — но, прыгая через две ступеньки, он уже мчался вниз.

Покончив с операцией раненного в грудь, Михайловский подошел к другому столу; там лежал жилистый широкоплечий детина с длинными руками. Он был чем-то рассержен. Глаза его сверкали яростью.

— Что за шум без драки? — властно спросил Анатолий Яковлевич. — Вика, почему шину не сняли? Хватит шуметь! — прикрикнул он на раненого.

— Не дается, — ответила Невская. — Всех прогоняет! Вас ждет…

— Не я упрямый, а она, товарищ профессор, я ей одно толкую…

— Я не профессор…

— Он говорит, что позволит себя осматривать только вам, — пояснила Вика.

— Скажите ей, чтобы она замолчала, — возмутился детина. — Мне не нравится, когда со мной так разговаривают. У меня тоже есть самолюбие. Я эту Зефиру наипочтеннейше просил, а она ни в какую. Уперлась, как… Анатолий Яковлевич, Анатолий Яковлевич, благодетель мой, родной человек, земляк! Вы должны меня помнить. Я лежал у вас в клинике. Я — Костя! Вы меня тогда называли Кот! В сороковом году. Подстрелили коленку, когда драпанул из тюрьмы. Делали, как сейчас помню, аро-плас-ти-ку…

— Артропластику, — поправил его Михайловский и улыбнулся.

— Вот и я этой красотке полчаса вдалбливаю в башку, что мы с вами давние знакомые, куйбышевцы, волжане.

— Как же тебя, Кот, взяли в армию? Я теперь вспомнил, у тебя был анкилоз коленного сустава. Не говоря уже…

— Кому-кому, а вам я не посмею врать. Не успел я выйти из больницы, как меня опять замели: мне лагерный воздух полезен. Год с лишним жил, как бог Юпитер.

Он начал было длинную, повесть, но, взглянув на изможденное лицо Михайловского, закруглился:

— В общем, упросил отпустить добровольцем. Хоть снаряды таскать. Сначала шоферил: возил боеприпасы. А теперь я гвардеец! Медаль «За отвагу» имею. К «Звездочке» представлен. А вдарило меня опять в то же место, не повезло. Неужели на этот раз амба? Нет, уж лучше подохнуть, чем милостыню на деревяшке просить.

— Погоди-ка чесать языком! Тут больно? Нет? — исследуя ранение, спросил Михайловский, украдкой поглядывая на Костю: сузившиеся от боли глаза, сжатые губы. — Пошевели пальцами! Молодец! Счастливо отделался и на этот раз. Повезло тебе, братец! Будет при тебе, — подбодрил он Костю. — Вот только не знаю, как быть с тобой. С такой штуковиной надо бы эвакуировать подальше в тыл, самолетом. Наш рентген, в лучшем случае, будет завтра. Ну что надулся, как индюк? Перестань. Нашел время сопли пускать.

— Анатолий Яковлевич, родной, выручайте! Век не забуду. Хочу хоть раз в жизни в Берлине побывать. Я ведь только-только жить начал. Ну, пожалуйста!

— Ладно! Буду тебя оперировать. А ты мне взамен дашь подписку, в которой обязуешься раз и навсегда покончить со своим довоенным гангстеризмом.

— У него восемь пар наручных часов и семь опасных бритв в одном футляре — по числу дней недели, пусть подарит вам одни часы, а мне одну бритву. К чему ему столько добра? Спекулировать? — вмешалась Вика.

Костя, выслушав ее, снисходительно, будто обращаясь к ребенку, ответил, что он не мародер: часы и футляр с бритвами ему честно достались от «языков», им же и взятых.

Невская ничего не ответила: она уже и сама была не рада, что влезла в разговор. И кто ее за язык тянул?

— Вика! — крикнул Михайловский. — Давай гексонал! Хорошо, хорошо, Костя, уговорил! Мы еще с тобой в Струковском саду пивка с воблой попьем.

— Эх, какое там пиво давали! — сказал Костя и мечтательно причмокнул губами…

Присланный недавно врач, старший лейтенант медицинской службы, которого скорые на язык сестрички уже успели прозвать Гришуней, метался по приемно-сортировочному отделению: он никак не мог сообразить, кто больше всех нуждается в помощи, и в отчаянии кидался к каждому, издающему стоны.

Закончив операцию, Михайловский сразу поспешил на помощь молодому коллеге.

— Ну, как тут складываются дела, Гришуня? — спросил он. — Иначе, чем вы ожидали?

— Пишут, что контузия взрывной волной. Я осматривал — ничего нет. Уверяет, что терял сознание. По-моему, что-то парень хитрит, — простодушно ответил он.

— Про раневую баллистику слышал? Нет! Так я и думал. Осколок снаряда лесом в десять грамм, идущий со скоростью сто метров в секунду, производит работу, достаточную для подъема одного килограмма на пятьсот метров в такое же время. У меня было семь, случаев, когда человек попадал в зону непрямого действия снаряда, и у него ломалось бедро, хотя ни снаряд, ни осколок его не касались. Кроме того, надо иметь в виду, что размеры видимых повреждений могут оказаться в пятьдесят — сто раз больше размеров самого снаряда. Пуля, винтовочная или автоматная, проходя через ткани организма, оставляет канал в двадцать семь раз больше своего диаметра и вызывает сотрясение всего организма.