Два брата - [18]

Домовитого и смекалистого Акинфия Куликова товарищи, не сговариваясь, признали главарем маленькой артели.

Землекопы постлали армяки на землю, подложили под голову шапки, и светлое беззвездное небо раскинулось над ними широким покрывалом.

Заснули строители Петербурга, заснули и гарнизонные солдаты. Только часовые стояли на постах и зорко следили, чтоб не сбежали из новой крепости колодники – подневольные строители.

Так велика была потребность в рабочих, что рука царского правительства загребала всех шатающихся по дорогам богомольцев, тюремных сидельцев, монахов, укрытых за высокими стенами монастырей.

Петр писал указы: в монастыри принимать только людей преклонных лет; странников ловить; воров и колодников собрать по городам и селам – всех гнать в Петербург.

И шли по дорогам партии оборванных, голодных людей.

* * *

Царь Петр не спал. Усевшись в шатре у походного столика, он писал указ за указом.

Гусиное перо царапало шероховатую бумагу, чернильные брызги летели по сторонам. Это не смущало Петра: царь не заботился о красоте почерка, было бы написано коротко да ясно.

Догоревшая свеча закоптила. Петр снял нагар пальцами и откинулся на затрещавшем стуле. В эту пору он был в полном расцвете сил и здоровья.

Петр положил перо на край стола, отодвинул указ. Царь думал о великом предприятии, которому положил начало в этот светлый майский день.

Тяжелая война со шведами уже принесла плоды. Отвоевано невское устье, исконное русское владение. Столетия назад этим берегом владели славяне. Господин Великий Новгород вел по невскому пути большую торговлю и возбуждал зависть у городов Ганзейского союза.[40] Приходилось вести с врагами борьбу за устье Невы. В этом сумрачном краю, на этих низких берегах князь Александр Ярославич в 1240 году наголову разбил дерзких шведских захватчиков. Но они не угомонились. Из века в век повторяли шведы свои попытки. Наконец им удалось отхватить у России, ослабленной нашествием интервентов,[41] Невскую область, которой – Петр это знал – предстояло великое будущее.

– Разумным очам задернули занавес, – прошептал царь. – Ничего, теперь мы его навечно отдернули. Наш будет край, и больше не ступит сюда вражья нога…

Он схватил перо, с силой сунул его в медную чернильницу и, торопясь, начал покрывать бумагу кривыми, неровными строками:

«Понеже для вновь строящейся крепости потребны дубовые бревна, повелеваю…»

Еще не было и пяти часов, а царь уже снова был на ногах. Жизнь человеческая коротка, работа впереди необъятная, и Петр не тратил много времени на сон.

Через несколько минут в палатку явился царский любимец. Высокий и стройный, с дерзкими синими глазами, Ментиков вошел улыбаясь, приветствуя царя с добрым утром.

– Здравствуй, Данилыч! – ответил Петр. – Как после вчерашнего?

Накануне по случаю закладки новой крепости пировали, и многих вельмож денщики на руках унесли в их палатки. Даже Меншиков, уж на что был крепок, ушел, еле держась на ногах, и только Петр, проводив гостей, смог еще сидеть за работой. Меншиков плутовато потер рукой лоб:

– Зело трещит, государь! Ивашка Хмельницкий[42] ко мне вчера немилостив был…

– А дело? Дело как? Бастионы? – спросил царь.

– Что ж, Петр Алексеич, дело не очень ладится. Людей мало. Сколько ни сгоняем – бегут отсюда что мужики, что ссыльные, все одно. Уж в кандалах тачки возят, на ночь в колодки иных забиваем, а все сладу нет.

Царь помрачнел, верхняя полная губа его сердито дернулась, обнажив крепкие желтоватые зубы.

– А ты где? Куда смотришь? Бахусу усердно дань отдаешь? Забыл, что делу – время, потехе – час?

Меншиков не испугался. Привык он видеть, как быстро, словно свежий морской ветер, налетает на царя гнев, но – взволнует его и быстро утихнет. Александр Данилыч вытащил из-за обшлага бумагу и подал Петру:

– На вот, почитай, а потом уж и ругайся.

Петр сердито выхватил бумагу и, отнеся подальше от глаз, прочитал про себя. Потом последние строчки произнес вслух:

– «И по сему моему указу, беглых работников сыскав, вернуть в Санкт-Питербурх за крепким караулом, надежно оковав».

Морщинки на лице Петра разгладились, глаза смягчились:

– Ладно, хвалю! Эх, Алексашка!.. – Голос царя стал мечтательным, тихим. – Какой я здесь воздвигну себе парадиз![43] Хороший город поставим, Алексаша, дал бы бог веку!..

– Даст, Петр Алексеич! – бодро откликнулся Меншиков.

Петр стремительно шел по берегу Невы, опираясь на толстую дубинку. Так широк был его шаг, что приближенные бежали за ним рысцой.

Царь остановился около Трубецкого бастиона (бастионы Петропавловской крепости были названы именами их строителей).

Бастион чуть возвышался над уровнем острова. Рабочие шли вереницей, сбрасывая землю на свежую насыпь. Тачек еще не было, и всяк умудрялся по-своему: кто тащил землю в мешке, кто в ведре, а иные насыпали ее себе в отвернутую полу и шли, спотыкаясь, неуклюже передвигая ногами.

Лицо царя потемнело, голова затряслась, мускулы лица конвульсивно задергались: приближалась одна из страшных Еспышек гнева.

Меншиков первый понял опасность и потихоньку отстал, даже сделался ниже ростом: когда разбушуется царь, пусть другие попадаются ему на глаза…