Душой наизнанку - [9]

Крепость родная — его причастилась силы;

Там, за стенами, жена обратилась в вой…

Самая битва оплакала храброго сына,

Скорбно товарищи сгрудились вкруг него.

Что им увиделось в этих глазах стеклянных?

Тёплое тело,

Раскинувши руки-лучи,

Каплею крови, созревшей в артерьях вулканных,

Кровью страдальца, которая жизни зачин,

Павшей звездою на юной траве холодело.

Рыцарь, очнитесь! Вас слава далёко мчит.

Смерть улыбается — смейся, tristeza bela!..[2]

Рыцарь, очнитесь!.. Вы ныне в иных полянах.

Уплыветряное

Бушует дождь на шабаше планеты,

Гремит вулкан, волну в лицо гоня.

И песни — те, что до сих пор не спеты,

Навстречу небу рвутся из меня.

Вот молния взлетает на подмостки,

Взметнув огонь, как шёлковый подол.

Гроза ласкает борзо — против шёрстки!

Не оттого ль на сахарной извёстке

Моей судьбы — нездешний звук зацвел?

Да только сердцу — звона мало, мало…

Влечёт сердца извечно ввысь — и вон!

Я улечу. Мой парус — одеяло,

А мой фрегат — заливненный балкон!

Заливненный, закопанный в минуте,

За кипой лет — закапанный дождём…

Я унесусь — судьба, таким не шутят!

Я унесусь — в несметный город-гром!

Перед глазами гордыми моими

Лиловым вихрем станет воля петь!

Порвалось небесиновое вымя —

Что бесы, древеса кромсают сеть,

И хлещет ведь!

И льётся чудо-медь,

Святой огонь во чьё-то чудо-имя…

Перед глазами дальних рубежей

Бежать, бежать по бежевой кручине,

По скуке, по тоске — всегда отныне

Их панихидя в каждом вираже.

И скуку, и кручину, и тоску —

Отпеть, отмучить, отстрадать. Опорой

Мне — вечность, чинный, волчий хор которой

Подобен лишь змеиному броску.

Тоска меня раскрошит на куски,

Но роскошь душу соберёт единой:

Святая роскошь песни лебединой,

Светящая сквозь «не видать ни зги».

Ни зги — но жги свои высоты светом.

Свергая совесть, ты совсем — кипи…

Не стоит слёзно грезить о неспетом,

Если сидеть остался на цепи!

Ты — на цепи. Я нацеплю корону,

Кудрявых крыльев нацеплю сполна.

И улечу. Я улечу — одна,

И слёзно станет завидно балкону.

Один

Среди друзей,

В кругу годин —

Всегда ничей,

Всегда один.

Читатель тар,

Ловитель снов.

Для новых — стар,

Для старых — нов.

Тебе — елей,

Где прочим — дым.

Любил сильней,

Чем был любим.

Навеки твой

Удел таков:

Изгой

Средь сотни двойников.

Напрасно, пресно, присно —

Но с лёту повелось:

Покуда не явился,

Ты будешь званый гость.

Покуда сам не в стае,

Там будешь брат и друг.

Судьбинушка простая —

Быть третьей в паре рук.

Спеша тобой хвалиться,

В тандем не пустят свой —

Они, что единицей

Прозвали за спиной.

Но соберутся вместе,

И, как святая плесень,

Порасползётся грусть

В сердцах: причастьем чести

Слова твоих же песен

Пить будут — наизусть.

«Я спрятан от мира под маской дверей…»

Я спрятан от мира под маской дверей,

За вёрткою дверью в быт.

Запутанный, прячусь в межзвёздную трель,

И ею в века зарыт.

Закованный, кровью питаю ковчег;

А кожа — белей бересты.

Я пячусь, я прячусь в нетающий снег,

В объятья своих пустынь.

И спрут подсознанья оплёл меня сном,

Коварно кривляя взор.

За запертой дверью я выстроил дом

И свил из волос — гнездо.

Врастая корнями в паркетную гладь,

Один растворился в дне —

И в том, что умеет зарёю пылать,

И в этом, на глубине.

И донная, данная, томная гать

Любуется днём извне.

А стены, да крыша, да плюшевый пол

Пожрали мне тело и пыл.

Затворник творенья отраду нашёл

В тавре из нездешних сил.

Отчего мой вид бравурно-жалок?

Отчего мой вид бравурно-жалок?

Край любезен — бездна горяча.

Ты стоишь, как в серый полушалок

Кутаясь в прощальную печаль.

Ты стоишь, а я кидаюсь в море

Суетно-бездонных небытий:

Падаю в водоворот викторий —

Тех, что поджидают на пути.

И смеётся тьма слепым фасадом,

Звёздная глаза взрезает взвесь…

Милый друг, храни себя — я рядом:

Много ближе, чем возможно здесь.

«Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай!..»

Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай!

Держи его насмерть, хоть крючья на треть вонзи!

Как дом, горе-думы в дыму, в голове — раздрай.

Я после грозы по глазницы стою в грязи.

Пусть гроздья души истомлённой омоет река

Да небо судьбу наласкает на счастье устами!

Чтоб я воротился — на волю тропа легка;

К тебе — журавлём последнего косяка,

К тебе — обезумевшим волком последней стаи.

Ты только вмуруй моё сердце в брусчатку дней,

Которые нам судьба — летовать в разлуке.

Ты только мне в лёгкие воздухом здешним вей

И слышься мне, слышься — во всяком нездешнем

                       звуке.

Смотри на меня изнутри бессловесных зеркал,

Дыши на меня из нарывов больных нейронов…

Чтоб лик твой бликующий в томном уме возникал,

Далёкой любовностью лоб еле слышно тронув.

Москва! Старорусскою песней терпеть веля,

Меня окольцуй ты блокадой молебной гжели:

Так истово, как за кровавой стеной Кремля

Вздымаются белых церквей лебединые шеи;

Так искренне, как разливается нынче грусть

По телу, по разуму — сразу невозвратимо.

Люби меня, бледная бедная божья Русь,

Хоть крошечной долею моря, каким любима.

Чтоб не задохнуться мне в жухлой теплыни песка

На чуждой земле, намозоленной чуждым голосом.

Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай:

Оно прорастёт из груди твоей сочным колосом,

Согреет тебя, разгораясь трескучим хворостом,

Споёт тебе, словно слепой и всесильный скальд.

Ты только храни меня — солнцем, и сном,

                   и помыслом.