Душой наизнанку - [7]

Где был юным старик, тот, которому двадцать два.

Мы дружили на жизнь, неразлучны, что две руки.

Все облазали яблони, улицы, тупики.

Я бывал у товарища: помню, как встарь, диван,

Где в закатной теплыни из храма подживших ран

Открывал нам отец его — свой боевой Афган.

III

Чушь пороли порой — не пороли по моде вен.

Друг за друга горой, вместе ехали в город Эн.

Наши горе-мечты грела славная высота:

Я с наукой на ты, он же в музыке — от Христа.

Школьны-годы — со свистом, как пара ночных комет.

Он мечтал быть артистом — весь этот десяток лет.

Скрипкой — верно, шаманил, молился на нотный стан,

До того фортепьянил, что сам становился пьян!..

Он зайдёт иногда — мы болтаем часок-другой.

Он уж сила не та, у своих, говорит, изгой.

Но не помнишь об этом, как скрипку обнимет сэр:

Звук прольётся моментом —

не блестя комплиментом,

Каменея цементом меж плавленых атмосфер!

Шелестят звуковолны теплее морской волны,

Так поют колокольни, так у мамы скворчат блины…

Столь иссердно играет — теченьями звукорек,

Что Господь замирает, заслыша любимый трэк.

IV

В тот день было душно. Испариной естества

Стелилось по лёгким пузырчатое O₂.

И, как сообщила бы истовая молва,

Дышалось едва.

Вернувшись с работы, я вплыл на седьмой этаж.

Возился с ключами. Вошёл — и домой, и в раж.

Четыре стакана воды — господа, я ваш:

Причина все та ж.

Включил телевизор, упал на свою кровать.

Такая жара, что навязло в зубах — жевать.

Лежу, как на пляже. В квартире под тридцать пять.

Июль, вашу мать.

И тут же — назло — у входной — до мозговых кор

Протяжное — дзынь! Чертыхаюсь. И — в коридор.

По новой — запор. Открываю. «Здорово, Жор!»

А ржёт-то в упор!..

Смешлив непривычно. О боже, какая прыть!

«Давай, заходи, — говорю. — Поскорее, Вить!»

Дремотная жарь атакует советом — взвыть.

Но как не впустить?

Сидели мы долго, как встарь — до огней зари.

И замерло всё, как морская-фигура-замри.

Но что-то не то. «Ты влюбился, держу пари.

Витёк, говори!»

Краснеет дружище. Я пячусь, как гордый рак.

Плету, как паук, о возвышенном, как дурак.

И думаю, дескать, угадывать я мастак.

И в горле наждак.

«Ты прав», — отвечает. И ну хохотать навзрыд.

С души отлегло — до того развеселый вид.

«Ты, Жор, — говорит, — прямо умница с Бейкер-стрит!

Вот только небрит.

Она, — повествует, — что ангел у божьих врат.

Прекраснее лунных и прочих, дурных, сонат.

И мы если на, то она, безусловно — НАД!

Из райских пенат.

И стан у принцессы — стройнее, чем нотный стан.

И голос у ней — симбиоз мировых сопран.

Над Девой не властен насмешливых лет аркан…

Она — океан!»

V

Надтреснутый голос — о, это был не предел!

Как выбритый долыса жгучий индейский клич.

Из сердца всё то друг мой вытряхнул, чем владел,

И выкрикнул в мир: позавидуй и возвеличь!

И так он кричал, как на струнах своих скрипел,

И так веселился, что точно — пожди беды.

Мне было дремотно, а стало — не по себе,

Как после ушата совсем ледяной воды.

Пошло всё по-старому: практика-сон-еда.

Диплом и работа, последний учебный год.

Витёк забегал да позванивал иногда,

На десять минут, ибо время — теперь не ждёт.

Его пару месяцев не было в кабаках,

Его не встречали с бутылкою на дворе.

Он если не притчей — то прыщем на языках

У всех злопыхателей выскочил в сентябре.

Пахал-то по-прежнему: днями грузил тюки.

И жил-то по кредо: «Батрача, трудись-потей».

Но вытравил мат из межфразья до мелюзги,

Как чёрную грязь керосином из-под ногтей.

Я много учился — с рассвета и допоздна.

Стонал над какою-то суетной ерундой.

Слал матери письма и деньги в село. Она

В последнюю встречу казалась совсем седой.

Он тоже, должно быть, исправно писал отцу.

Да только всё больше Душе, что «в глаза — бальзам».

Сонаты — её ослепительному лицу,

Сонеты — её обесцвеченным волосам.

Меня засосала воронка учебных дум,

Как психоделичность туманистых городов.

Витёк забегал. Он одалживал мой костюм

И с нею гулял у клинически Чистых прудов.

Играл ей на скрипке — той самой, из сельских пор.

Впервой после армии — жизни в глаза глядел.

Ты трубку поднимешь — и сразу: «Послушай, Жор!

Я счастлив, и это, мне кажется, — не предел!..»

VI

Четыре часа утра. Бормашинной трелью

Мозговую мякоть взрезает безумный звонок —

Замогильно мобильный.

Мне скоро идти на зачёт. Я объят постелью,

Вскочивши — запутался в узлище собственных ног…

О мой Отче Всесильный!

Я грубо бранюсь. Я ору: «Это ты, Витёк?!»

Но мой телефон молчит, как замученный ссыльный.

Я снова бранюсь, выражаюсь по форме: «Ты —…!»

В ответ — полудьявольский хрип. Веселя, как R.I.P.

Я точно оракул: мой друг сквозь какой-то скрип

Выдавливает: «Жор, приехал бы. Мне кранты».

И стало морозно. Я, трубку зажав плечом,

Влезаю в штаны, по карманам ищу ключи.

И тошно под сердцем. «Я буду, я еду… Чёрт!

Дружище, ты слышишь? Болтай же, да хоть о чём.

Хоть что-нибудь, только — пожалуйста! — не молчи!»

Из вакуумнической зыби меж мной и ним —

Моих недогадок и пьяных его недослов —

Высвечиваются абрисы ужасов —

То злые морщины сквозь клоунски яркий грим.

VI

На улице хрустко и солено, a мороз,

Трезвоня, вгрызается в ноздри клыками псов.

Скрипит под ногами. Немеют корни волос.

По-моему, я позабыл запереть засов.

Дорога кривляется дурою искони,

Я трачу на тачку дрянные семьсот рублей.

И пальцы выламываю: «Ну же, давай, гони!..» —