Душой наизнанку - [8]

Кричу черномазому, что за рулём «жигулей».

Квартал, эти два поворота — знаком маршрут.

Вываливаюсь в сугроб, сапоги в снегу.

«Витёк, много ль дров наломал ты там, чёртов шут?!» —

Уже замерзающий, думаю на бегу.

В квартире темно. Приоткрыта входная дверь.

И он на полу: недвижим, точно мёртвый зверь.

Четыре бутылки; осколки одной — кругом,

Я их раскрошил непорвавшимся сапогом.

По кругу же — чёртова дюжина хризантем:

Налюбленных, бедных — да брошенных прочь с очей

Рукой дорогою… Дешёвой. Ты, брат, ничей.

Без музы и лира в запое, и лирик — нем.

Ты, брат, обезмочен. Без сил как в соборе — бес.

И, словно зарезанный, жить разжелал наотрез.

И в лобное место, молясь, издолбился лбом.

Влюбленный, был вволюшку вылюблен ты, поверь…

«Ну что же мне делать, проклятый, с тобой теперь?!»

Вот вроде бы дом. Да выворочен вверх дном.

VIII

Вот вроде бы дом — только выворочен вверх дном;

Я вроде бы друг — домосковской еще весны.

История эта — о «парне-без-идиом»,

О парне без пары — но с перьями из спины.

О парне, который корпел, не роптал, но цвёл,

Который судьбину покорно курил взатяг.

Он был то ли вол, то ль вконец перевывший волк,

Оторванный лист иль поруганный гордый стяг.

То сказка о рыбе, а рыбе не плыть по земле;

О птице, забывшей напевы времён — в силках…

Вторая глотнёт небес и станет сильней,

Для первой — неволюшка смертно скрипит на зубах.

Мой друг был победой — по имени да по судьбе.

Мой друг был бедовым — но дал бы такой беды

Ты всякому, Боже!.. По роже или под дых,

Чтоб сразу воспрянуть, сыскавши силу в себе…

И Виктор сумел. Через щупальца тысячи лет,

Что шпротами втиснуты в банку минут пяти,

Он выдохнул: «Ё-моё, Жор, это ты? Привет! —

И расхохотался: — Когда ты успел зайти?!»

Хрипливо хохочешь! Да хитро глядишь, храбрец!..

Он выжил! Как выжал из цедры — цирконии сил.

О, марево мира: ведь то был ещё не конец.

О, губы погибели: вами ль Витёк голосил?

Ты крепкий, братюнь. Мы с тобою прошли Афган,

Горячие земли. По стёклам песка — без сапог

Плелись, спотыкаясь. Хлестали года по ногам;

Кочевникам, нам,

Корчевавшим вспученный срам,

Колючим басом кричал то ли чёрт, то ли Бог.

А что он кричал?

А чем ободрял он нас,

Нагнувшись в чертогах, приставив ладони ко рту

Невидимым рупором? Полно. Бушуй, Фантомас!

Внезапно живи. По низам? — Как в последний раз!

Тебе не впервой в междузвездье взмывать на лету.

Давай, поднимайся! Хоть с пола, но выше — в пыл!

Пай-мальчиком? Нет. Паев — много, ты лучше пой,

Играй в переходах, да там, где обычно пил,

Да с тех верхотур, о которых мечтал любой.

Рутинные Бог отложит дела:

«Парнишка меня пленил!»

Отец твой ответит (была не была),

Что это тебе не впервой.

А сердцем подумает — тем, что стучит ровней,

Душой рассмеётся, как рыцари из-под забрал:

«Не зря я малому рассказывал о войне,

По чести, по совести сына, видать, воспитал!..»

И сердцу отцовскому станет светло, Витёк!

Ты только играй. Жизнь — она ведь сама игра.

Гляди, пять утра. Два часа — и вставать пора.

За окнами верное солнце кровавит восток.

В московской консерватории — под музыку Брамса

Спи, моё небо, плескаясь по ласковым стенам;

Ангельских глаз проливайся голубизна.

Пенится фортепиано струистым пленом;

Смуглая скрипка танцует с моим катреном,

С каждой строкою вальсирует допоздна…

Золотом сахар заката тает из окон,

Спеют на люстрах колосья масляных глаз…

Музыка рвёт изнутри — надурманенный кокон;

Музыка — в горле стучит недреманным оком;

Музыка — в самые вены мои вплелась…

Звук каруселится в вальсе сусально-жутком,

Скрипка капризна — звёздами брызжет вблизь.

В газовой блузе зигзагами пляшет бриз;

Тёплое небо сгущается над желудком.

Небо как волны. Небо лавирует в венах,

Небо в ногах пульсирует пляскою сил…

Выкрути мысли, сознанье моё замеси

С песнею вёсен, спасительно откровенных!..

Плавятся вёсны, в высоком сплывают зале

С солнечной сцены, медово гудят во рту…

Мне — кислородно. С заплаканными глазами

Дева Мария смеётся на первом ряду.

Баллада о поверженной трусости

Бейтесь, сэр Рыцарь, словно с самим Сатаной;

Бейтесь — драконово-жарко и гордо,

Люто — как если б за вашей спиной

Рушились стены родного города.

Рвите — за Родину — тверди бунтующих зол;

Жгите в золу сатаниновых пасынков…

Чтоб на страницы — ещё не родившихся классиков

Светлый ваш призрак с Олимпа времён снизошёл.

Бейтесь, мой сэр, не страшась ни огня, ни меча;

Смерти не бойтесь, когда искорёжит латы…

Будьте достойны, чтоб конь обернулся крылатым,

Будьте достойны, чтоб вас он туда умчал,

Где беспечально святой ожидает причал,

Где позабудется всё, чем вы здесь виноваты.

Свет разрумянит греховно-зелёную медь,

Всё вам простится, чего устыдились бы сами…

Только останется трусость на шее висеть.

Цепь не рассыпется — конь не взмахнёт крылами.

Трусость раздавит грудь — это страшный груз;

Это осколок скалы, что тянет на дно.

Но не страшитесь: у гибели сладкий вкус,

Коли в бою с нею встретиться суждено.

Если за друга падёте, себя поправ;

Если, не плача о бренном, нырнёте в век…

Рыцарь несётся — рысью, орлом, стремглав;

Конь исхрипелся, врастая в безумный бег.

Что это?! Враг изошёл обезьяньим криком;

Плещет рысак под героем гривой льняной.

Падает трусость разбитым татарским игом,

Падает рыцарь — на лоно земли родной.