Душой наизнанку - [11]

Неги без меры,

Во мгле дорассветовой —

Чтоб не упасть.

Чистого холода,

Льдинного полона —

Хоть бы ничтожную часть:

Жжёт меня поедом,

Плавит оловом —

Страсть.

Бьёт меня молотом,

Мучает голодом,

Всласть!

С каждым шорохом

Мысли ворохом

В вечность гремят,

Восставая порохом.

Криком-то крутят пасть!

Рвите — хоть духом,

Хоть сновидением!..

Пыльно мне, сухо мне

В жерле падения;

Жар — и от тени

Бездонного бдения…

Всюду — пустыня-страсть.

Рвите — хоть духом,

Хоть сновидением!

Кличьте старухой,

Безумным гением;

Наживо нежьте

Ножом поколения…

Но не давайте упасть!

Свищет марево.

Радо — посуху

Плетью наяривать жгучей — без роздыху.

Воздуху, воздуху!

Дайте воздуху!

Снежным да розовым,

Свежим, что озеро, —

Дали бы ветром

Насытиться мозгу!

Дали б глотнуть — хоть раз.

Только глоток — я летел бы птицею.

Но в небесине, взопрелой да ситцевой,

Нет — ни капельки… Поздно молиться мне:

Воздух в заре погас.

Не дали неги мне

Снега весеннего…

Прочь — обереги

Без промедления!

Мне не положено жизнеспасения.

Только вулкан безысходного бдения

Лавой плюёт из глаз.

Совесть

Снова меня ты, прожжённая совесть,

Гонишь гореть в аду.

Думаешь, бедная, что успокоюсь,

Коли теперь — уйду.

Душу в запале не брезгуешь ранить

Крючьями да огнём…

Долго хранила судьбу мою память

Спрятанной на потом.

Что суждено — осуждённой открылось,

Тёмный венец надев.

Кроя гордыню, забрезжила милость

Скорбною дамой треф.

Замельтешила, заворожила,

Мстительно велика.

Но моя слава пока не довыла:

Громко дрожит золотая жила

Сбоку от кадыка!

Как замолчать-то, не видевши края,

Высказать не успев?

Можно ли сдаться, сраженья желая?

Увещеванья — блеф.

Мне, горемычной, окончить повесть

Писано на роду.

Прежде — на сон не осудит совесть.

После — сама уйду.

Рождение

Смешно бояться ссор.

Грешно ли — суеверий?

Я в странный год, нимало не боясь,

Под материнский взор —

из неземных материй

В конце концов, конечно, прорвалась.

Хотелось в люди мне,

Хоть солнце жарит строже

тех, кто рождён, а не

закутан в облаках.

«Пускай конец броне!

Пусти на землю, Боже!» —

Кричала наравне

с другими я — до дрожи

и Господа хватала за рукав.

Нас много Там цвело —

детей иных материй;

мы други были — не разлей вода.

Мы вниз просились. Не творя мистерий,

смирился Бог с сомнительной потерей,

билеты выдал — сверху в никуда.

И мы — во весь опор!

…Не удержались вместе:

поразлетелись, вразнобой несясь.

Как были — на подбор,

по волостям-поместьям

попадали — тот княжить, этот — в грязь.

Как припомнить-то теперь добрый час рождения?

Верно, жизнь открыла дверь с миной осуждения.

Мол, тебя кто звал сюда? Брезгует здороваться.

Словом, котовасия — так гласит пословица.

Припомнить трудно, коль

чинит препоны память:

Приземная юдоль

свободой не щедра-с.

…Смириться, Смерть, изволь: меня не заарканить!

Грози розгой: я хлеще в тыщу раз!..

Я рождалась. Мир ревел гривой лошадиною;

Трубно бесом верещал, искры сёк из глаз.

Распахнул ворота мне Фатум с кислой миною.

Я швыряю: «Не томи!

Маску гнусную сними —

Разминируй, мон ами,

Сам себя сейчас!..»

…Выход мой был мало прост;

Время жгло, взвывая;

Воздух горький в горло лез чумой.

Чёрт, казалось, сел на хвост;

Капал сумрак, словно воск,

Телом застывая.

Тело, ты несло меня — домой…

Раскрылились сморщенные гланды;

Разлетелись настежь ставни век…

И смутилась Гибель, каркнув: «Ладно…

Поживи, пожалуй, человек!»

Было ей, балованной, досадно

Даровать добыче — вольный бег!

По планете с дерзостью с той поры хожу я,

Позволеньем свыше заручась.

Кажет морду всякий раз жизнь моя чужую:

Льнёт к глазам — то князь, то — явно мразь.

Бог следит за мной с небес, Бес — из недров чада.

Нервно теребит часы тощим пальцем Смерть.

Знает Бог: до времени мне к нему — не надо.

Знает Демон: я пока не его награда.

Гибель, верь: тебе меня точно не иметь.

Злишься, знай волнуешься, пышешь перегаром…

За былое на свои кости не пеняй!

Отпустив на вольный бег — разве манят к нарам?

Не примкну, не приманюсь, не отдамся даром;

Прежде — честно одолей меня.

Дали

Памяти длань! Мановеньем — мгновенье продли…

С лаской, какую едва ли века видали,

Я подпираю небо долины Дали,

Облокотившись на зубья презыбкой дали.

Планы сливаются — с плоскости смысловой;

Полурасплесканный, пол овладел ногами.

Мне ль не расслабиться,

Мне ль не прославиться,

В купол врастая главой —

Логовом мыслей, обвалянных в амальгаме?

Нет — затвердению! Тени галдят в глаза.

Денное марево мором дымит на мраморе.

Морда — в испарине; с пасти оскаленной

               брызжет ветер-нарзан;

Он газирован, что разум — в газовой камере.

Грезит о грозах единственный часовой:

Я, одиночеством скованный недреманным.

Холода хочет подрёберный космос мой;

В мыслях держащего небо слепой головой

Плавится плева меж абрисом и туманом.

Мысли того, кто в размякшую высь

               врос последней главой, —

Славой засеяли синь над его романом.

Возвращение

Эх, не пишется мне, не рисуется:

Тяжко дышится, сладко спится…

Где вы, русские лица-улицы?

Всё — кромешная заграница.

Заграница — кромешится крошевом,

В уши самые солью сыпется.

Наглотавшись всего хорошего,

Не насытиться мне, не насытиться!

Шибко голодно — без родимого,

Без рутинного, без российского.

Заграница смеётся льдиново:

А к согреву — не попроситься.

Ты попросишь — вконец расхохочется,

Встанешь к стенке молиться — выстрелит.