Душой наизнанку - [21]

В них и потух, словно рыцарский пыл…

Бык умирал. Щедро ширились раны

С каждым порывистым взмахом пьяным

Драных обломков невидимых крыл.

…

Вальсом конвульсий — почва от порчи падучей;

Мир аритмично сердечится от «пур фаворе»…

Бык возлежал — грузной, грязною, грустной тучей,

Масляным чёрным сгустком рогатого горя.

Сила смеркается, в смерти себе не верясь;

Гибель в разы розовее заката розового:

Кровь кислотой выжигает глаза кабальерос,

Очи красавиц ласкает, подобно розгам…

В этой крови, в этом сладком победой нектаре,

Руки умыл матадор, на колени рухнувши;

Ею же были омыты небесные дали.

Ветер, как в волосы, в струны испанской гитаре

Пальцы в сердцах запустил. Облака рыдали,

Словно душа беспросветно ослепшего юноши.

«Мы сидели с другом на крыше, на самом краю…»

Другу детства. Лаэрту.

Верному товарищу Никите Турчиновичу.

Мы сидели с другом на крыше, на самом краю,

Словно в речке, нагими ногами болтая в мареве.

Снизу улица сельская гудом плела про июль,

Сверху — небо на головы липло дурманной марлей…

Далью поле глядело, а кровля была горяча —

Мы сидели над миром, как на опустевшей арене…

Друг спросил меня голосом старого циркача:

«Что, взгрустнулось?» — и детской своей головой

                     покачал.

Я в ответ: «Ничего!.. Только долго тянется время!..»

Крыша зыбилась: дом копошился под нею людьём;

В животе моём — лет куролесила чёртова дюжина…

Друг был годом прочней; помолчав, он сказал:

                   «Пойдём», —

А потом рассмеялся, не глядя в глаза — незаслуженно!

И нырнули мы в мир — с островка, где царили

                     вдвоём,

И, доплыв до калитки, простились до «после ужина».

…«После» было — песок: жизнь сквозь пальцы

                    пёстро текла!

Голова моя сорным её сумасбродствам — улей.

Пятилетка морщиною меж бровей пролегла,

Просто — пропастью

между двумя берегами июлей.

Два июля — в последний зарывшись, теперь молчу,

Тенью первого силясь душить рёвоток Ярила…

Мы — на крыше. Под нами не дышит недвижный чум:

Чумовое — причёсано, чудо — отговорило.

И от кровли промозглостью пасмурит. Мы сидим

На остылой — на ней, как на старом, усталом вокзале.

Ждём? Дождём даже души свежеют в тисках груди.

Нынче — скулам свежо: не умею молчать глазами.

В них ты смотришь, как в воду. Как в зеркало:

               «Что, взгрустнулось?»

…Повзрослелось, родной: «Только разве что самую

                    малость…»

Что не толком ценилось и больно долго тянулось —

Ох, коварное время! — порвалось, родной,

                   порвалось…

И ныряем мы вниз — с верхотур, где царили вдвоём.

И плывём до ворот. Ни следа во саду, ни сладу.

За обломки былого цепляясь, кляну водоём;

Тот — зеркалится, тихо глотая мою досаду.

«Земляника зари раскраснелась по зелени крон…»

Земляника зари раскраснелась по зелени крон;

Мы сидим визави, ты глаза мои пьёшь, как ром.

Мы умрём — но однажды; пока что — лишь лето живей.

…Если дерево пляшет — оно не щадит ветвей.

Солнце — плачущий Бог; всякий луч — облакам рубец.

В нас вселилась Любовь — злополучный,

                  нахальный бес —

Точно ревностный вирус, который если засел —

То, конечно, не вырвется. Разве только совсем.

…По зелёным кудрям — позолотой ползёт седина.

День целован, румян; ром задорно дерзнёшь — до дна?

Лейся, землю ласкай, листопад: серь — нелепый тон.

Мы проснёмся? — пускай!

Это будет потом, потом.

А пока — Апокалипсис, дальше — бордовый бред:

Слава богу, покаялись — там ещё, в долгом «пред».

Мы молчим тет-а-тет по своим берегам стола;

Если вечности нет — значит, попросту отцвела.

…Осень сонно вздыхает, рушась наземь спиной.

«You're my soul, you're my heart…» —

          лучше «нас» только «ты со мной».

Кудри ало-багровы — в ногах обнажённых дубов:

Осень пала; над гробом рыдает солнечный Бог.

Звёзды ясные слёзно по савану снега цветут.

Мы уже несерьёзные, но всё равно ещё тут.

Что, умрём, говоришь? Я не верю, и ты не верь:

Если дерево дышит — оно не щадит ветвей.

«Я видела душу, на странное море похожую…»

Я видела душу, на странное море похожую:

В подобные хочется, — но с побережья, бережно, —

Ворваться, мужаясь, мурашась тёплою кожею

О брезжащее, блаженное, неизбежное.

Души надышалась я этой, не брезгуя разными,

А в некоторых, что в гостях, зависая до ночи…

Все желчные — густо с изнанки гноились язвами,

И язвы вблизи казались безмолвно стонущими.

Успевшей привыкнуть «без стука — через глаза»,

Мне чудится: щурятся нынче все двери — глазами.

В какие-то души я пела — как в тысячный зал;

В иные вползала — как разве что на экзамен…

И плюнула, помню, в одну, точно в ведьмин казан —

По-моему, это стряслось в районе Казани.

Я по душам шаталась, будто по кабакам,

В каждой, радуя жадность, молилась местным богам.

И случалось, что лезла в те, на каких — засов,

Но по прочим — повесой, не помнящим адресов.

Где-то топят по-чёрному, где-то — камин разрушенный:

Нет, не быть приручённой мне — разве что выть,

                  придушенной…

Я чуралась зеркал, глаз своих не даря визитом:

Сорной душеньке собственной,

            слишком не многословясь,

Все чужие предпочитала. В моей же — Совесть

Знай точила язык, неподкупна, что инквизитор:

Поселилась назло да назойливо стала в мой сор лезть

Натуральным — но призраком! —