Душистый аир - [23]

— Самая настоящая! Точно такая, как у Струченка, помнишь?

— Дай посмотреть, — попросил я, но Повилас сжал пальцы и спрятал руку за спину.

— Чего ты там не видал? Ручка как ручка, — произнес он безразличным голосом.

«Раззява, последний дурак…» — упрекал я себя. И зачем только я позвал Повиласа и прямо в руки отдал такую замечательную вещь.

— Она моя, — заявил я.

— Твоя?

— Моя.

— Шутишь. Кто нашел, тот и хозяин.

— А где нашел? Не у нас ли в саду, не под моей ли смородиной?

Я даже ногами затопал, но все равно понял — не отдаст. В школе он всегда писал скрипучим пером, ниткой привязанным к палочке, и сейчас от счастья едва не плясал.

— А вдруг она испорченная, негодная? — спросил я.

— Еще чего! Небось сам немецкий генерал потерял, когда улепетывал.

Повилас сиял. Руку он все еще держал за спиной. Я не знал, куда деваться от досады. Так, ни за что ни про что, упустить?!

— Отдай, Повилас, не то… увидишь!

— Эх, и стану же я писать! Завтра. Как по маслу заскользит. Не веришь? Если генералу годилась, почему бы мне не попользоваться…

Вот как! Он еще и издевается!

Я кинулся к смородиновому кусту, принялся раздвигать ветки, шарить в траве. Но там валялись только гнилые яблоки, а больше ничего не было.

— Знаешь, кто ты такой? Знаешь? — Я захлебывался от негодования.

Повилас улыбался.

— Ты фриц! Ты мне больше не друг!

Он преспокойно выслушал эти обидные слова и осторожно попятился.

— Ладно, я пошел. Так и быть, дам тебе когда-нибудь написать диктант. Как по маслу заскользит.

— Что?! — Я весь затрясся: ишь добряк, даст на диктант!.. Ведь это моя ручка! Моя!

Как только Повилас повернулся, я подскочил к нему и стукнул кулаком по затылку.

— Вот тебе! Получай!

Повилас остановился. Я испугался. Мне было отлично известно, что ему ничего не стоит меня одним щелчком с ног свалить, он и не таких одолевал. Я помчался во двор.

Повилас не погнался за мной. Он стоял и только смотрел, как я бегу. Потом взглянул на свою руку, сжимавшую эту яркую вещицу.

— Хочешь — бери. Я же просто пошутил, а ты… — произнес он изменившимся голосом. — Я тут положу, смотри.

Я прижимался спиной к воротам. Я еще ни на кого руки не поднимал, и вот, на друга…

Повилас положил авторучку на толстую, раздвоенную ветку яблони, потом снова взял и стал вертеть в руках.

— Подумаешь, очень мне надо! Я и не такую…

Внезапно у него в руках полыхнула синяя вспышка, и раздался оглушительный взрыв. Повилас покачнулся, вскинул руки и упал под яблоней.

У меня все поплыло перед глазами — желтеющие осенние поля, сад, утыканная яблоками трава, Повилас… Меня самого куда-то уносило…

— Помню, Повилас, все-все помню, — после недолгого молчания повторил я и взглянул на лицо моего друга — все в щербинах, на черные очки, скрывавшие безжизненные глазницы.

СТРАХ

— Следи за пчелами, — каждый день после завтрака напоминает мне отец.

Все уходят: мама — на огород, отец со старшим братом — косить. Дома остаюсь я один. Правда, еще Рексик у подворотни. Он охраняет двор, а я стерегу пчел.

Пока зубы не сведет оскомина, уплетаю смородину, потом забираюсь на яблоню и сижу себе там. Босиком, в рубашке. Сквозь густую листву нет-нет да и мелькнет солнце, и по моим рукам, по лицу скачут желтые зайчики. Пахнет липовым цветом, болотным аиром, тиной. А пчелы так и снуют вокруг. Весь воздух прошит этими мелкими черными пульками. Я запрокидываю голову и гляжу наверх. Небо чистое, ни облачка. Вот было бы здорово, если бы хлынул дождь! Тогда спокойная жизнь — не зароятся. Все дальше день, когда отец скажет мне: «Зажигай дымарь, пошли…»

Я уже не раз помогал отцу на пасеке. И вынимать рамы из ульев, и новый рой сажать. На голове сетка, в руке дымарь, я весь потный, взъерошенный. Еще ужалит… В руку. Возьмет да и ужалит. Я смотрю, как пчелы ползают прямо по рукам отца. Вверх-вниз. Взлетают. Иная сядет, заберется под рукав. Отец как будто и не замечает их. Разве что вдруг взглянет на пчелу и скажет:

— И где только найти работницу старательней тебя? По пылинке, по крупице — глядишь, и соты полны. Ну, лети, трудись.

И белым гусиным пером он стряхивает пчелу с руки.

— Подай-ка раму, — просит отец.

Я беру двумя пальцами раму, очень осторожно, точно с огня.

— Да ведь они…

Рама падает на траву, а я быстро сую руку за пазуху.

— Пчелка приласкала?

— «При-лас-ка-а-а-ла»!.. Ужалила!

Через густую сетку отцовского лица не видно, но я знаю: оно ясное, как всегда, улыбается. И торжественное.

— Больно?

— Нет, нисколько. Чего они… Я боюсь.

И правда, не особенно больно. Даже не опухло. Но самое страшное — это ждать, когда пчела ужалит. Вот слышишь: гудит прямо у лица, кружит над руками, ясное дело — сейчас тюкнет. И ждешь, весь подберешься, дрожишь. А по отцовской руке, словно по дощечке летка, гуляют пчелы.

— Батюшка, — спрашиваю я, — а вас никогда не жалят?

Отец осматривает золотистые соты с обеих сторон и задумчиво произносит:

— А на что им меня жалить?

— А как же меня?

— Ты не бойся, тогда и не ужалят. Главное — не бояться.

Не бояться? Я не боюсь Тигра, который у Юочбалисов, хотя он прямо бесится у них за воротами; не боюсь барана, хоть у него и рога точно кремневые, а вот пчел…

Я едва не скатываюсь с яблони вниз головой: под летком нового улья точно черная шапка повисла, а вокруг носятся пчелы, кишмя кишат.