Душистый аир - [12]

Однажды весной, в сумерки, я нечаянно обнаружил его на поваленном дереве у речки. Он держал на коленях изуродованную, покореженную гармонь, и пальцы его бродили по мехам. Окаменелым взглядом уставился он на воду, будто вслушивался в ее журчание, и медленно покачивался всем своим угловатым телом, обкромсанным, словно обрубленный пень.

Помнил ли он, как на том же самом месте он некогда сидел и наигрывал «Край родной, далекий…»?

БЕЛОЕ ПЯТНО

Мы мчались в школу во всю прыть. Напрямик — кто по свежевспаханному полю, по острой, торчащей стерне, кто врезался в еще не убранное яровое. Шутка ли сказать — целое лето не виделись. Да еще какое лето — не простое. Лето, которое принесло с собой столько новостей, неслыханных прежде песен…

— Ты уже не в подпасках? — Я удивился, завидев По́виласа Жи́львинаса.

В прошлом году он явился в школу лишь тогда, когда установились морозы, а едва потеплело, опять исчез.

— Ты что, смеешься! — заносчиво отвечал Повилас. — А Струче́нок на что? Пусть он теперь сам за отцовскими коровами бегает.

— Понятное дело… А на что тебе кнут?

Повилас не ответил.

У застекленной веранды школы стоял Струченок — сын кулака Стручки́са. Карманы его зеленых штанов были набиты яблоками. Одно яблоко, большое, красное, он хрупал сам, даже уши шевелились.

— Дам яблоко за перышко! Кто хочет? — поддразнивал он мальчишек, облепивших забор.

Повилас щелкнул кнутом. Все замолчали.

— На, покупай. — Он протянул Струченку кнут.

— Да на что он мне?! — Струченок пожал плечами и презрительно скривил рот. Губы у него дрожали.

— Пригодится. Отличный кнутик, верткий. А если еще вымочить…

— Дам три яблока, хочешь?

— Сам лопай свои яблоки.

Повилас снова лихо взмахнул кнутом.

— Давай три раза протяну тебя по ногам, и кнут твой.

Струченок отскочил от нас:

— Я учителю скажу, вот что!

И улизнул за дверь.

Повилас был похож на цыгана: загорелый дочерна, в рубахе нараспашку, в руках кнут. Мальчишки с завистью таращились на него. А он посмеялся, подмигнул ребятам и запрятал кнут в кусты сирени.

В классе стоял нестройный гул голосов, хлопали крышки парт. Все наперебой рассказывали о своем летнем житье.

Струченок ежился на тесной парте. Повилас отыскал свое старое место, сел за парту и стал разглядывать класс. Взгляд его остановился на стене: там, высоко, висел большой крест из черного дерева. Мы всегда произносили молитву перед уроком и после урока, и учитель приказывал нам в это время смотреть на «распятого Христа, принявшего муки за наши грехи».

— Враки-таки, на собаке ехал леший после драки, — скороговоркой бормотал Повилас.

А мы кусали губы, чтобы не расхохотаться.

— Повилас смешит, — сказал однажды Струченок, а сам хихикал.

Учитель полоснул Повиласа линейкой по костяшкам пальцев и велел встать на колени в угол. Так простоял Повилас весь урок и всю перемену. В другой раз его оставили после уроков. Однако Повилас, казалось, плевать хотел на все это.

Зато сейчас он придвинул парту к окну, и не успели мы сообразить, зачем он это делает, как Повилас уже стоял на парте и тянулся рукой к кресту.

— Ты что делаешь? — крикнул ему Струченок. — Слезай, слышишь? А то поздно будет.

Мы молчали затаив дыхание и следили за движениями Повиласа. Вот он привстал на цыпочки и снял крест.

— Ну, теперь увидишь! Вот увидишь! — орал Струченок, стуча кулаками по парте.

Прозвенел звонок. Резкий металлический его звук возвещал начало первого урока.

Повилас спрыгнул на пол, подбежал к шкафчику, где хранился мел, распахнул дверцы и затолкал туда крест. Потом он повернулся к нам лицом, отряхнул руки и вытер их о свои заплатанные штаны.

— Вот и все. Кончено дело.

Когда он сел на парту рядом со мной, я спросил:

— Не боишься?

— А чего? Нечего бояться!

Мы сидели и ждали. Один только Струченок нетерпеливо ерзал на парте, злорадно поглядывая на Повиласа. Взгляд его так и говорил: ну, держись, братец, что-то будет…

Скрипнула дверь, и в класс медленно вошел старый учитель. Блеснуло разбитое стекло его очков, в оскале улыбки сверкнул золотой зуб. Он поздоровался; как обычно, шлепнул себя линейкой по ладони и, как прежде, проговорил:

— Сотворим молитву, дети…

Никогда еще у нас в классе не было так тихо. Все тридцать три ученика — и большие, и самые маленькие, новички, — замерли, не смея вздохнуть.

Учитель поднял руку для благословения, но рука его застыла, когда он, обернув лицо к кресту, увидел на его месте лишь пятно белой штукатурки. Рука дрогнула, затем потянулась к глазам, словно желая снять с них пелену. Но белое пятно пронзительно выделялось на стене, будто в том месте, где прежде чернел крест, теперь светились солнечные лучи.

— Кто это сделал? — Морщинистые щеки учителя мелко тряслись, а голос неожиданно оказался очень тихим.

Мы все со страхом уставились на Струченка. Ведь он выдаст, не вытерпит. Он же ябеда, он непременно скажет. Вот…

— Кто же? — повторил учитель еще тише, едва шевеля губами, но мы и так поняли.

— Я! — Повилас встал со своего места. Глаза его покраснели — он приготовился достойно встретить наказание.

Учитель опять поднял руку, слабо махнул кистью, потом снял очки и долго протирал платком их толстые стекла.