Душистый аир - [10]

Долгими осенними вечерами нам не удавалось слушать гармонь Казиса — он редко брал ее в руки. Иногда лишь ветер доносил к нам едва слышные ее звуки. Не от соседнего хутора, не от тополей — мачеха и братья злобно гнали Казиса, как собаку. Казис уходил в поля, подальше за ольшаник, где спокойно журчала речка Швяндре. Там, присев на берегу на поваленной раките, он осторожно трогал мехи.

Небеса чужи-и-и-е…

Едва слышно звучала песня, и мне сразу хотелось на улицу. И хотя было уже поздно и темно, я убегал из дома и стоял под рябиной, неподалеку от ольшаника, стараясь рассмотреть Казиса. Он сидел, повернувшись лицом к той стороне, где недавно опустилось солнце. Разинув рот слушал я плавные звуки. Мама звала меня, но я не слышал. Невидимые волны уносили меня далеко… Однажды я вдруг открыл глаза и сразу не сообразил, в чем дело. Может, мне померещилось? Нет, к Казису сзади тихо подкрадывается человек. Вот он кинулся к сидящему и вырвал из рук Казиса гармонь, швырнул ее на землю и принялся злобно топтать ногами.

— Конец, у… рыжун, — раздается голос Мотеюса. Самого его уже не видать — нырнул в кусты.

Казис поднялся с поваленного дерева, взял раздавленную гармонь, встряхнул ее, как старую изодранную тряпку, внимательно осмотрел и, вздохнув, тяжелой поступью пошел к хутору. Мне захотелось кинуться за ним, остановить его, не пустить, крикнуть ему: «Зачем ты туда идешь? Не надо!» Но он ушел, а я стоял как вкопанный. В это мгновение мне казалось, что Мотеюс растерзал не гармонь, а мое собственное тело. У меня даже болело все…

Наутро Казис не встал спозаранок, как он делал прежде. Мотеюс покричал ему, даже взобрался по лестнице на сеновал, но Казиса слышно не было. Юочбалене примчалась и давай молотить колом в стенку хлева.

— Встанешь ты наконец или нет?! — орала она, запрокинув голову, и все вокруг содрогалось от ее зычного голоса. — Работа стоит, а он, барин, валяется, дрыхнет как свинья. — Помолчала, подождала и снова бухнула колом. — Казис! Слышь, Казис!

Казис только к полудню слез с сеновала.

— Кабы не прохлаждался, мы бы весь горох убрали, — накинулся на Казиса Пятрас.

— Рыжун… — скрипел зубами Мотеюс.

— Хватит с меня батрацкого житья. Будет! — выкрикнул Казис, и я впервые услышал такой его резкий, надтреснутый голос. — Разделимся и станем жить. Поровну — и землю, и жилье, и скотину, и птицу… Все поделим.

— Не дождешься!

— Нет, рыжун!

— Нет!

— Разделим!

— Убирайся-ка ты куда глаза глядят. По миру ступай! Не видать тебе ни земли, ни избы.

— Это мы еще, матушка, посмотрим. Вот переоденусь и пойду в уезд…

Потом все ввалились в избу, и голоса стали тише. Только гул какой-то доносился.

Мама прикрикнула на меня, чтобы не торчал у ворот.

— Много будешь знать — быстро состаришься, — припугнула она.

Мама всегда так говорила, но я нисколько не боялся. Я даже хотел состариться, и как можно скорее. Ведь сначала надо вырасти, стать взрослым, а только потом будут усы, борода, седые волосы.

Я пошел с мамой в поле, где она дергала лен.

Под вечер примчалась Руткувене.

— Ничего не слыхали?

— А что? — разогнула онемевшую спину мама.

— Рыжата передрались! — Лицо у Руткувене сияло. — Божья кара. За наши беды, за наши слезы.

— Казис? — едва вымолвила мама, в глазах ее стоял ужас.

— Ну и отделали его, ну и отлупили! До середины поля гнали. Мотеюс кол из плетня выдернул, а Пятрас все камнями.

Мама качнулась вперед и, выронив охапку льна, всплеснула руками:

— Да ты что, баба! Неужто своими глазами видела?

— Из-за гумна подглядела… Ну и лупцевали…

— А что же ты — стояла да смотрела?

— Мне-то что за дело! Богатеи поцапались, а я вступаться буду, что ли? Да пусть бы они передохли, денно-нощно о том бога прошу.

Мама не отвечала. Только печально посмотрела на нее, покачала головой, а потом выбежала из избы и помчалась к хутору Юочбалисов.

Казис лежал ничком на стерне, раскинув босые ноги. Голова его была в крови, волосы спутаны, руки судорожно вцепились в комковатую землю.

— Казис… Казюкас! — позвала его мама.

Она потрясла лежащего за плечо, но Казис лежал неподвижно, как покойник. Только пальцы раскрылись и захватили еще земли, крепко стиснув ее.

Мама сбегала к речке, намочила в воде свой платок и примчалась обратно. Она утерла Казису лицо, приложила мокрый платок к голове и принялась легонько тормошить его:

— Вставай… Я тебе помогу до дома добраться.

Казис хрипел, выпучив страшные, налитые кровью глаза.

— Пойдем к нам, а, Казис? — тормошила его мама, но тот не отвечал.

Тогда мама принесла охапку сена и сунула ему под голову.

— Пошли. — Мама крепко взяла меня за руку, и я почувствовал вдруг, что со мной ей спокойнее. И смелее.

Остановились мы у ворот соседского хутора, и мама крикнула:

— Эй, Юочбалене!

Та вышла, натянув платок на глаза, и встала на пороге.

— Вот ты какая, Юочбалене, набожная, вот какая ты постница!

— Не твои мне проповеди слушать, — медленно выговорила старуха.

— Казис кровью исходит, а ты…

— На все воля божья… — И Юочбалене удалилась в свою избу.

В тот же вечер отец пошел к старосте. Того не оказалось дома, и отец сидел там дотемна, дожидался. Староста возвратился из уезда вдребезги пьяный и ни в какую не соглашался отправиться на хутор, где творились неладные дела. Только наутро он явился. Казис уже приполз домой и лежал в мякиннике — на сеновал взобраться у него, видимо, сил не хватило. Староста допрашивал братьев, а те изворачивались как могли.