Душа - [17]

— Вы кто? — спросила Надя.

— Я — та, которую ты не ценишь, дорогая моя. Жизнь любить надо…

— А за что её любить? Я думала, она счастливая и радостная, а она такая ужасно сложная и… несправедливая…

— Тебе придется полюбить её такой, какая она есть… И потом, быть сложной совсем не значит быть несчастливой. Всё зависит от тебя самой, моя милая. Но я точно знаю, у тебя всё будет хорошо.

— А! Не будет уже…

— Будет, обязательно будет, — женщина рассмеялась так, как будто капельки дождя застучали по оконному стеклу.

— Но что же мне делать, чтобы моя жизнь стала счастливой?

— Если бы ты знала это, то никогда бы не совершила того, что сделала. Но я уверена, что ты поймешь. Со временем. Жизнь прекрасна. Запомни это хорошенько, Надя Ярош. Живи, тебе еще многое надо понять и сделать в твоей судьбе. На тебе большая ответственность.

— Какая ответственность?

Зеленоглазая старушка, не ответив, легко, как будто она была балериной, наклонилась, потянулась к девочке и коснулась её. Рука была теплая и, несмотря на то, что старушка казалась худой, мягкая. Девочке показалось, что это бабушка Мария Ивановна обнимает её нежно-нежно и целует так, как она мечтала об этом в детстве. Она почувствовала, как животворное тепло передаётся ей.

— Слушай свою Душу и будь осторожна с тем, чего желаешь… — зашелестело рядом.

Эйнштейн, приложив руку к груди, склонился в почтительном поклоне, и женщина в элегантном красном платье растворилась в воздухе.

Надя тут же провалилась в глубокий сон.

19

Сначала было темно или, даже можно сказать, было никак. Потом стало тяжело и очень больно. Кто-то огромный грязными сапожищами сорок пятого размера встал на грудь. Было трудно и больно дышать. В голове мутилось и тошнило. Казалось, оттуда вытащили мозги и вместо них налили раскалённый свинец.

«Но нет, — подумала Надя, — тогда бы я ничего не чувствовала».

Болели левая рука, грудь, живот. Больше она не чувствовала ничего. Ей хотелось заплакать, но на это у неё не было сил. Всё, на что она была способна, — это бороться с болью.

— Ну, здравствуй, птичка ты наша, — произнёс кто-то красивым, но жёстким баритоном.

— Зссссе, — губы и язык не желали повиноваться.

— Я твой лечащий врач Константин Николаевич Коваленко. Лежи, лежи, не шевелись, — произнес он, увидев, что Надя попыталась сделать какое-то движение, — не буду тебя сейчас спрашивать ни как ты себя чувствуешь, — знаю, что плохо; ни зачем ты это сделала, об этом мы с тобой поговорим, когда ты поправишься, — продолжал доктор, — я только скажу, что у тебя разбита голова и наверняка присутствует сотрясение мозга, поломана левая рука, но всё это ерунда по сравнению с травмой позвоночника. И предстоит тебе теперь, птица ты наша Феникс, стать сильной и терпеливой, если хочешь опять ходить… А теперь — баиньки.

Надя ничего не поняла из того, что говорил доктор, кроме того, что она не будет ходить. Она хотела узнать, почему, и, сквозь неплотно прикрытые веки увидев приблизившуюся к ней тень, собиралась спросить её об этом. Но тень зачем-то наклонилась над ней, и через несколько минут глаза её закрылись. Она уснула и не услышала, как доктор ласковым голосом прошептал:

— Дурочка, — и погладил её по голове.

20

Несколько дней Надя провела как в тумане. Она то наполовину высовывалась из плотного вязкого облака небытия, то опять ныряла в него с головой. Иногда ей казалось, что её с ложечки кормит бабушка. Девочка не могла вспомнить, кормила её бабушка в детстве или нет, но теперь ей это было неприятно. Мария Ивановна все время плачет, а Наде бабушку жалко.

Иногда она видела врача. Он что-то рассказывал ей, объяснял. Красиво очерченные губы улыбались, но глаза всегда оставались серьёзными и сосредоточенными. Иногда он был в белой медицинской шапочке, иногда без неё. Тогда Надя могла видеть его тёмные густые аккуратно подстриженные волосы. Доктор, Надя никак не могла вспомнить его имя, был молод, высок и красив.

Боль тяжелым раскаленным металлом разливалась по верхней части тела. Малейшая попытка пошевелиться приводила этот «раскаленный металл» в движение, и он обжигал изнутри мозг, грудь, руки, живот.

«Интересно, а куда подевалась нижняя половина моего туловища? — подумала Надя. — Может, её ампутировали? Хотя нет, врач… вот, чёрт, опять забыла, как его зовут, по-моему, говорил, что я буду ходить… Или не буду? Что же он говорил? Нет, не помню».

Каждое последующее пробуждение приносило всё больше и больше ясности и всё больше страха и боли. Увеличивался и период бодрствования. Но по мере того как к девушке возвращалось сознание, сама Надя «закрывалась» от мира. Никто её не спрашивал, помнит ли она, что с ней случилось. Почему она решила убить себя? Но даже если б кто-то и спросил, то Надя не ответила бы. Не потому, что не знала или не помнила. К её большому сожалению, она помнила всё. Жаль. Если уж не получилось убить себя, хорошо было бы забыть весь этот кошмар. Что-то внутри «шкрябалось» и нашёптывало, что «так нельзя», что жизнь прекрасна, что Надя молодая и красивая девушка, что всё будет хорошо. Но она гнала эти мысли. Гнала подальше. Девушка была абсолютно уверена, что «хорошо» уже не будет никогда. Что она «такая же б…дь, как и её мать», а теперь еще и калека. Почему она такая? Кому она нужна? Её и так никто не любил, а теперь и подавно. А за что её любить? Теперь её можно только пожалеть, а вот жалости как раз ей и не надо.