Дурная примета - [30]

За обедом он рассказывает жене о намерениях Бюннинга. Выслушав, она говорит:

— Надо просто спросить у Стины Вендланд, почему Бюннинг хочет от нее отделаться.

— Упаси боже, вдруг он узнает об этом, Гертруда. Лучше уж не впутываться в это дело. С Бюннингом шутки плохи.

Пасторша смотрит на мужа, и в голове у нее бродят всякие мысли. Но она только кивает покорно.

— А почему все-таки он пришел именно к тебе?

— А к кому еще можно обратиться в деревне? — говорит пастор не без самодовольства…

Бюннинг идет домой. Он доволен. За все эти часы он ни разу даже не вспомнил о том обстоятельстве, которое, собственно, и придало ему сегодня такую прыть, а именно, что Стина Вендланд ждет ребенка и он, Бюннинг, его отец.

VI

Ханнинг живет со своей семьей в доме Кочерги. В маленькой комнатушке, сразу при входе налево, ночью спят дети. Здесь стоит только одна кровать, узкая походная койка. Во всей деревне рыбацкие дети до двенадцати — тринадцати лет спят вместе. Когда же они подрастают, а кровать не на что купить или некуда ее поставить, бросят им где-нибудь на пол мешок соломы, тут и спи. В конце концов человек создан не для спанья.

Днем в этой комнатушке плетут сети, это основное зимнее занятие рыбаков. Везет близнецам Гансу и Грете: здесь иногда даже топят. Евгению Штрезову незнакома такая роскошь. Нередко по утрам он просыпается оттого, что Фрида заворочается и весь снег, накопившийся на одеяле, сыплется в постель.

Сегодня Кочерга, Ханнинг и Боцман, как почти каждое зимнее утро, собрались и вяжут сети. Кочерга до сих пор никак не успокоится, все вспоминает о своей мудрой предусмотрительности в последний день лова.

— Что вы там ни говорите, а в старых преданиях есть свой смысл. В них заключается опыт. Не послушали меня, вот и нарвались.

— Угу, — говорит Боцман. — На кучу рыбы.

— А кого чуть не утопило бурей, а кто из последних сил, вопя от страха, едва добрался до Рокзее? Это все неспроста.

— Ясно, что неспроста. Мы вышли в море, когда другие уже поворачивали домой. А от страха, чтоб ты знал, никто не вопил. Даже Ис-Вендланд.

— Вот я и говорю, вы начали ловить, когда другие уже плыли к дому, и поэтому чуть не утопли. А вот почему вы тоже не повернули к дому, ну-ка? — спрашивает Кочерга и распрямляется.

Боцман спокойно вяжет ячею за ячеей.

— Болтаешь ты больно много, Кочерга. Уж наверно, не из-за твоей Линки Таммерт мы остались ловить.

— А из-за чего же тогда? — И поскольку Боцман оставляет вопрос без внимания, Кочерга продолжает: — Ну, так я тебе скажу. Потому что в этот день на вас было наваждение. А иначе как вам могло взбрести в голову заходить так далеко в море в такое время года? Наваждение было на вас, вы были малость не того.

— Будет тебе, — говорит Ханнинг. — Просто мы ничего еще не поймали, а Вендланд требовал денег…

— А Бюннинг перестал давать в долг молоко, и мы не знали, чем накормить детей. Потому и поплыли дальше. А то, что ты тут плетешь, это все бабьи сказки.

Кочерга некоторое время молчит, но потом, найдя утерянную нить, снова заводит все ту же песню:

— А что случилось дома, ну-ка? Разве мужу не следует быть дома, когда жена рожает?

— Тебе-то откуда это знать, Кочерга, ведь ты холостяк.

— Это здесь совсем ни при чем. Во всяком случае, Берте пришлось даже вызывать доктора. Говорите что угодно, но Линка Таммерт повстречалась нам не зря. Это было предостережение. Я ему последовал и правильно сделал.

— А Берте все-таки пришлось посылать за доктором, — говорит Ханнинг.

— Так не я ведь на ней женат, — говорит Кочерга.

— Это ей повезло, — смеется Боцман.

— Что значит повезло? — возмущается Кочерга и снова бросает плести сеть.

— Ты слишком много болтаешь. Тебе от Берты каждый день доставалось бы сковородкой, а не со сковородки. Она терпеть не может болтунов.

Кочерга не отвечает. Он размышляет про себя насчет «чужачки». «Боцман у нее под башмаком, со мной бы ей это не прошло».

Ханнинг обращается к Боцману:

— А как сейчас дела у Берты? Не полегчало ей?

— Нет. Все жар у нее, и на двор ходить не может. И молоко у ней пропало. Первые несколько дней кормила, а теперь все. Ты бы заглянул еще как-нибудь к нам, Ханнинг, и Густа тоже. Берта была бы рада.

Ханнинг не отвечает. «А потом она опять нас вытурит», — думает он. Боцман угадывает мысли брата. «Она совсем не хотела никого обидеть. Просто она тогда сильно разозлилась, что я собрался «крестить» мальчишку». Но Вильгельм Штрезов скорей бы откусил себе язык, чем высказал бы это вслух.

— Как же вы управляетесь? Кто вам стряпает?

— Мне приходится, кому же еще. Варево-то какое: картошка в мундире да похлебка. А что же будешь делать…

— Можешь обедать у нас, Густе не трудно сготовить и на тебя заодно.

Боцман отрицательно качает головой.

— Чего зря толковать, Ханнинг. Берту с ребятами тоже накормить надо…

Ханнинг опять отвечает не сразу:

— А что даете малышке?

— Мучную болтушку, — говорит Боцман. — Ну и чуток молока у Берты все же набирается.

«Густа, конечно, во многом могла бы помочь. Но Берта ее недолюбливает, а кому охота быть выставленным за дверь. Как можно требовать от Густы, чтобы она к ней ходила? Я и сам не хочу. Боцман тут ни при чем, все дело в том, что Берта не здешняя. Никак она не может прижиться у нас. Нет, уж лучше оставить ее в покое, пусть живет как знает. Наше, дело сторона». Для Ханнинга, упрямца Ханнинга Штрездва, этим вопрос исчерпывается. Когда верх берет упрямец, другая половина Ханнингова существа лишается права голоса. В таких случаях всю добросердечность Ханнинга как ветром сдувает.