Дурная примета - [31]

За час до обеда Боцман поднимается.

— Ты уже кончил? — спрашивает Кочерга и смотрит искоса.

— Это мое дело, — отрезает Боцман.

— Ну, не-ет, так не пойдет. Раз ты уходишь, то и мы тоже можем уйти, или прикажешь нам за тебя работать?

Вильгельм Штрезов стоит уже в дверях. Он круто оборачивается. Морщина у него на переносице углубляется.

— Ты отлично знаешь, Кочерга, что я плету сеть втрое быстрей тебя. Если бы я каждый раз ждал, покуда ты свое кончишь, я бы уже год потерял над тобой стоя. Бывайте здоровы! — С этими словами он открывает дверь.

— Стой, — говорит Кочерга;—Ты вроде как считаешь, что можешь делать все, что хочешь? В конце концов я хозяин лодки и вообще не обязан плести сети. Заметь себе это.

Боцман делает шаг к Кочерге и спрашивает тихо:

— Так-так, ты вообще, стало быть, не обязан плести сети? Это уж совсем новая мода. А чем ты собираешься ловить? Кто же, по-твоему, должен плести сети?

Кочерга смотрит на Боцмана сверху вниз и говорит:

— Вы! Кто же еще?

Ему немного не по себе. Боцман прав, это действительно было бы новой модой. До сих пор было принято за пользование лодкой, сетями и прочим отдавать владельцу несколько большую часть улова, но во всем остальном никакого различия не делалось.

— Та-ак, значит, мы? — переспрашивает Боцман. — А ты желаешь быть за барина? Шкура ты, Кочерга, вот ты кто.

— Да будет вам, — вмешивается Ханнинг. — Никак не можете, чтобы не сцепиться.

Боцман поворачивается к брату. Как всегда, когда он возбужден, в его движениях чувствуется какое-то внутреннее напряжение, вот-вот прорвется.

— Если ты больше ничего не придумал, Ханнинг, тогда лучше попридержи язык. Или тебе, может быть, нравится, что эта дубина желает разыгрывать здесь барина?

— Нет, мне это тоже не нравится. Но не слушай ты его брехню. Он ведь немного с придурью, это же всем известно.

— Что-о? Я с придурью? Брехня? Да если мне вздумается, я вышвырну вас обоих из лодки. Так и знайте.

Теперь и Ханнинг бросает крючок и нить.

— Ты не залетай слишком высоко, Кочерга, а то шею сломаешь. Мы ведь тоже можем посадить тебя на мель, в самую-то путину. Посмотрим еще, как ты без нас обойдешься.

Братья глядят на Кочергу. Широкий холодный солнечный луч падает через окно на деревянные башмаки рыбаков, на их штаны, одинаково обтрепанные у всех троих.

— Ну что ж, попробуем, — говорит Кочерга. — Не знаю, с какой это стати мне терпеть ваше хамство. Угреловы тоже не сами плетут себе сети.

Братья переглядываются. Сначала усмехается Ханнинг, потом Боцман громко хохочет прямо в лицо Кочерге. В самом деле, разве не курам на смех все то, что нагородил здесь Кочерга?

— Вон куда хватил — хочет быть таким же господином, как угреловы. Господин фон-барон Лаутербах, господин фон-барон Кочерга! Не прикажешь ли величать тебя на «вы» или, может быть, «милостивый государь»? Дерьмо ты, Кочерга, больше никто!

Ханнинг садится на кровать и спрашивает:

— Не прикажешь ли нам еще носить тебе еду на борт, ваше высокоблагородие?

Но Боцман уже снова серьезен. Его до глубины души возмущает, что Кочерга так много о себе возомнил.

— Если бы не мы, ты вообще пропал бы. Ты, Кочерга, понимаешь в рыболовстве, как коза в библии.

Тот снова согнулся над сетью.

— А что касается угреловов, то они по большей части тоже сами плетут сети. Ты, видать, с Карлом Хеккертом решил равняться. Так ведь такого горлохвата поискать не сыщешь. Другие только дурью мучаются, а этот уж совсем свихнулся. Но ты, видать, всех дурее, а то бы малость подумал, прежде чем горло драть.

Кочерга молчит. Он нервно прикусывает нижнюю губу и снова берется за сеть. Продолжает машинально вязать, но по лицу видно, что он о чем-то думает. Боцман снова идет к двери.

— Счастливо, Кочерга. Потрудись-ка еще маленько, милостивый государь.

Тогда Кочерга швыряет все на пол, пулей пролетает мимо Боцмана и мчится по ступенькам на свою половину. Он чуть было не расшиб себе голову о потолочную балку. Боцман хохочет, а Ханнинг стучит по лбу указательным пальцем.

— У него и вправду не все дома, — говорит он.

Боцман уходит в наилучшем настроении. Эдакая маленькая стычка освежает мозги.

*

После обеда Вильгельм Штрезов сидит дома. Зажав между колен маленькие салазки, он пытается прибить на место отскочившую дощечку. Это приятное занятие, но работать на весу неудобно. Вот уже второй раз он промахнулся, и снова пришлось выправлять гвоздь. При каждой неудаче Боцман ворчит. Берта наблюдает за ним. Ее глаза потускнели, белки подернулись желтизной и исчерчены множеством мельчайших прожилок. Сейчас она не чувствует болей, но каждую минуту со страхом ждет их возобновления. Даже обычные заботы теперь занимают ее меньше, чем прежде, когда она была здорова. Все ее радения и любовь, на которую она еще способна, обращены на новорожденного Отто.

«Вот теперь малыш поспал бы часок, а Вильгельму вздумалось стучать молотком», — вяло думает она. Ее безразличие настолько велико, что ей не хочется говорить об этом. Только когда Боцман ставит санки на стол и два крепких удара раздаются по всему дому, Берта приподнимается и набрасывается на него:

— Тебе обязательно надо делать это в комнате? Почему ты не даешь малышу спать? Хоть бы раз подумал не только о себе!