Дурная примета - [32]

Вильгельм Штрезов даже не поворачивает к ней головы.

— Верно, верно, Берта. Ну, я уже кончил.

«В самом деле, надо бы заняться этим делом в сарае, а то теперь малец опять как заведет…» Он осторожно встает, ставит санки в сторону, заглядывает в зыбку. Отто не шелохнется, он спит глубоким сном изнеможения. Крохотное личико покрыто безобразной сыпью, выступившей от ненормального кормления. Каждое утро Берта встает на минутку, чтобы смазать пятна маслянистым зельем, которое ей принесла Линка Таммерт. А что остается делать? Фердинанд Фельсгольд, врач, приходил, правда, еще раз и опять оставил лекарство для Берты, но разве в лекарстве дело? А Линка Таммерт тоже кое-что смыслит.

Доктор и так уж достаточно проявил свою доброту, два раза приезжал из города безо всякой платы. Нельзя же его вызывать из-за такой ерунды. И платить нечем. Еще спасибо, что Бюннинг дает молоко в долг. Как жить дальше, об этом Боцман вообще не загадывает.

В доме не прибрано. В кухне возле печи кучки золы. Кухарничая, Боцман однажды наступил в золу и разнес ее по всему полу. Хотя он потом и подмел, пол все же остался грязным, а чтобы вымыть его хоть раз — это для Боцмана ниже его мужского достоинства. Мыть посуду и приносить из сарая дрова — обязанность Евгения и Фриды. Далее этого их помощь не простирается. У фрау Вампен, повитухи, есть другие заботы. Густа Штрезова больше ни разу не зашла после того вечера, когда Берта выставила ее за дверь. Подруги у Берты нет, она осталась всем чужой в деревне.

Так вот оно и складывается одно к одному, и в доме ни гроша. Тут действительно не каждый сумеет высоко держать голову. Однако Боцман всегда находит какой-нибудь выход. Вчера он среди всякого старья раскопал острогу для охоты на угрей.

— Если подморозит, Берта, если хотя бы один день и еще ночь как следует продержится мороз, можно будет пойти на угрей поохотиться. Как-нибудь на полмарки уж нащелкаю.

Берта только кивает, отвечать ей не хочется.

«На полмарки! — думает Боцман. — Ведь это капля в море, а из нужды нам никогда не выбраться. Сидим на одной картошке да соленой сельди, но и сельди-то год от года становится все меньше. Нужда душит все сильней. Если дальше так пойдет, придется по миру пойти или воровать. Но из этого ничего не выйдет. Для нищенства мы еще недостаточно низко скатились, а грабежом заняться — нет, это надо быть круглым дураком. Вот Гейнц Реков получил, говорят, три года. Не-ет, это уж лучше не надо. Если повезет, можно на угрях неплохо подработать. А эти дрянные мысли надо вон из головы…»

Вильгельм Штрезов встает, роется в комоде, но табаку, разумеется, нет больше ни крошки.

Евгений, который только что вошел, тоже это знает. Он некоторое время стоит у двери, наблюдая за Боцманом. В комоде лежит масса вещей, которые его интересуют. Там есть коробка с разноцветными картинками, которые дают рассматривать только в сочельник, там есть всевозможные ящички и коробочки. Только когда Боцман задвигает ящик, Евгений говорит:

— Ты же вчера вечером последний выкурил. — И добавляет: — Кочерга велел передать тебе вот это.

Он протягивает Боцману серый клочок бумаги, который крепко держал в руке.

— Кочерга? — изумленно переспрашивает Боцман, забыв поправить Евгения: детям полагается Кочергу называть Лаутербахом. Боцман подходит к окну, разворачивает записку. Затейливым почерком, который никто еще не имел случая оценить, ибо здесь не принято писать письма, Кочерга желает Боцману нечто сообщить. Боцман более чем изумлен, он почти испуган. «Письмо?! Да он, видать, окончательно рехнулся. Мы с ним только что виделись, а он пишет мне письмо…»

И вот он читает:

«Боцману.

Сменя хватит твоих постоянных предирок. Я ни желаю тирпеть такого типа на борту своего бота. Может «подыхать зголоду.

Фриц Лаутербах».

На мгновение Боцман задумывается, но потом громко-хохочет.

— Чего ты? — спрашивает Берта.

— Кочерга совсем умом тронулся. Пишет мне письмо.

Большего больной жене сказать нельзя, да Берта и не спрашивает. У нее снова начинаются боли.

Однако Вильгельм Штрезов вовсе не так легко воспринимает выходку Кочерги, как ему хочется показать. Слова, которые мы говорим, в одно ухо входят, в другое выходят. Писаное слово почти осязаемо, оно реально, как больная Берта, реально, как лодка или острога для угрей или как ворона на дубе у трактира Мартина Биша. Слова, написанные на бумаге, опасны… Пожалуй, опаснее, чем буря.

VII

Барон никогда не позволил бы себе просто вызвать управляющего Бюннинга. В случае такой надобности он каждый раз внушает своему камердинеру Францу:

— Я прошу инспектора, понимаешь, Франц, я прошу его заглянуть ко мне как-нибудь, когда он располагает временем.

«Знаю уж, — думает про себя Франц. — Барон трусит перед этим прохвостом».

Сегодня, вопреки своему обыкновению, Бюннинг явился немедля.

— Мой дорогой инспектор! — приветствует его барон. — Очень рад, что вы так быстро откликнулись на мое приглашение. Дело-то, в общем, не такое уж срочное.

— О барон, сегодня меня как раз ничто не задерживало. Зима для управляющего имеет свои хорошие стороны. Распределить людей на работы — пустяковое дело, а прочие мелочи всегда можно отложить. Кроме того, я уже давно собираюсь переговорить с вами.