Дурман-трава - [35]

— Видать, пуганый зверь, — улыбнулся Родька, — вон как наподдал ходу.

На ночь остановились подле бурундучьей кладовой. Оказалось, медведь успел поглотить лишь малую часть запасов. Орех был крупный, ядреный.

— Ими не объешься, тем они и хороши с голодухи, только язык скоро защемит. Пока разгрызаешь шапку орехов, несколько часов пройдет.

— Это кто как умеет, — щелкая орехи, рассуждал Родька, — и силы подкрепит…

До полуночи просидели у костра, лузгая орехи. Настроение поднялось. Родька впервые за последние ночи спал спокойно, не стонал, не охал, не видел сны.

И утром они не спешили в путь. Двинулись лишь тогда, когда совсем не ворочался язык от оскомины. Хорошо было сидеть у теплого костра, смотреть, как занимается рассвет и говорить «за жизнь».

Подрагивая макушками под солнечным теплом, кедры сбрасывали с ветвей шапки снега. Белка пробежала в пяти шагах от костра и, вздернув пушистым хвостом, махнула на елку. На вершине ее темно-лиловые шишки, и прыгают по ним два клеста. А внизу на кустах жимолости рассыпались красные снегири. Налетели нахальные кедровки, расселись по кедровой кроне и поглядывают на Родьку, лузгающего внизу у костра орехи. И почуялось ему в ожившей холодной тайге подступавшая теплая весна, забеспокоилась, а вместе с тем и обрадовалась его душа счастью таежному — годовому обновлению.

— Почему я раньше не замечал этого? Ведь такое удовольствие смотреть на небо и на лес, грызть орехи, — говорил он в какой уже раз, высыпая на ладонь поджаренные в консервной банке душистые коричневые зерна.

— Повезло нам, Родь, это просто нам повезло… — сказал Терентий, подумав, что, может быть, завтра или даже сегодня к вечеру он не смог бы тащить за собой Родьку. А в этот день, когда надо было радоваться, когда стало полегче и удалось набить голодный желудок и вернулись силы, Терентий опять затосковал. Тоска пришла в образе чистой, со вкусом обстановленной комнатки с большим дедовским, под зеленым сукном, письменным столом возле окна, запахом масляных красок для живописи, даммарного лака и живичного скипидара. И чем ближе было до большого зимовья, чем крепче была уверенность в том, что они доберутся до него, тем, казалось, дальше уплывали эти милые сердцу видения, тем яснее Терентий понимал, что каждый новый шаг на свободу отдаляет от него реальную настоящую свободу, встречу с матерью, работу за зеленым столом, этюды на Невском и Кировском или на набережных Невы, лица знакомых, запах красок, открытую, не тайную, встречу с сыном и женою.

— Что же делать-то будем, Родька? Что делать? — спросил он в отчаянье.

Родька понял, о чем спрашивает Тереша, но ответил совсем не то, что хотел бы тот услышать.

— Найдем девочек — и вся печаль, — сказал он бодренько. — Будем сыты — не помрем, Теря…

— А дальше? Что дальше-то, Родя?

— Как пойдет, — протянул Родька неопределенно и, подумав, добавил: — Были б только деньги… Будут деньги — все будет: и бабы, и что хочешь. А так… Так ото всех зависишь. У каждого попроси, еще и расскажи, для чего тебе монета. Понимаешь, никто не хочет сообразить, что просто на пожрать нету. Мол, как это так, у человека на еду нет, да такого у нас и не бывает. Вот и выдумываешь в нашем положении легенды.

— И помогли тебе твои легенды?

— Нет, я невезучий… А еще, — раззадорившись, продолжал Родька, — и это и проще, и надежнее, одинокую официантку обворожить или, скажем, работницу общественного питания. Тогда и карманная деньга есть, и сыт, и нос в табаке… Ой, Тереха, да где наше не пропадало? У меня прошлый раз, как с высылки я ушел, была одна такая, вся рыженькая, одинокая, худенькая… Или одна такая дура мечтательная еще была. Только, с ней надо было беспрерывно о литературе говорить или глубокомысленно молчать. Знал бы ты, как она мне надоела, эстетка… Они, бабы, дуры. Сделай грустную, опальную физиономию, скажи, что ты не понят, и привяжется, как банный лист.

— Ладно, хорош. Не люблю я эти басни, Родька, — остановил разомлевшего от воспоминаний и собственного красноречия приятеля Терентий.

Родька расстроился. Тошно вдруг стало на душе.

— Не любишь! Придумай лучше, — огрызнулся он. — А только я думал, если поговоришь, легче…

— Да ты не сердись, Родя, только я думаю дальше. Всю-то жизнь по разным рыженьким да сумасбродным эстетствующим девицам и бегать надоест? А к одной причалишь — тут тебе и конец, свободе твоей привет придет… Невозможно так жить. Да и облапошивать женщин подло, это легче всего…

— Легче всего! Это ж ты меня спрашиваешь, «что делать?». Я отвечаю… А так, тогда сам думай. Тебе что, у тебя баба есть, да еще смазливая. Только не хочется мне больше сроки получать. Вот я и рассуждаю. Мне они, да и эти рожи в колонии, обрыдли. Вот… До горла.

— А хочешь не хочешь, как не опостылели, вернуться нам придется, Родька. Другого выхода у нас нет. А такая жизнь, как ты предлагаешь, это не жизнь. Такого только самому заклятому врагу можно пожелать…

— Да ты что, — опешил Родька, — в своем уме? Дадут-то теперь тебе сколько!.. — Он замолчал, его лицо стало грустным. — Хотя в колонии хоть вылечат. И все-таки пусть нас лучше выловят? Самим в руки правосудия уж очень-то идти неохота?