Дурман-трава - [34]

Терентий посмотрел на юг. Куда приведешь ты, долгая тропинка? А это только начало.

К ноге прикрутили рогатину-сушину. Получилось подобие шины. Съели дневную порцию хлеба…

— Да. С поддержкой оно легче. Это не то что держать меня надо за руку, душе легче, Тереха. Теперь я и сам поковыляю.

— Конечно, Родя… И у меня то же на сердце. А иди ты не спеша, куда нам спешить. Волоки себе потихоньку мосел. Только старайся не особо подгибать.

— Спасибо тебе, старый, — тихо сказал Родька. — Человек ты. И не бросишь меня…

— Посмотрим на твое поведение, — проворчал Терентий и подмигнул.

После полудня, до сумерек, прошли не больше десяти километров. По вчерашним подсчетам, до зимовья оставалось около семидесяти. Ночью они снова разложили костер, решив, что бояться теперь нечего, коль накроют — живы будут, а без тепла тоже нельзя. Терентий насобирал на береговых проталинах жухлой прошлогодней крапивы и стеблей конского щавеля, прибитых осенним снегом. В консервной банке (котелок остался у Сухаря) в три приема сварили похлебку.

Всю ночь Родьку знобило. Во сне он видел, как сжимается вокруг него кольцо всесоюзного розыска. И несколько собак уже впились клыками в его ногу. Пасть у них была красная, горячая, пылала жаром. Открыл в страхе, смятении глаза. Увидел белые звезды над головой. Рядом с больной ногой лежала большая тлеющая головешка. Тереха спал. Родька, постанывая, поднялся на ноги. Приятеля будить не стал — намаялся тот за день и без того. Подбросил в костер несколько больших сушин, прилег и, глядя в огонь, снова задремал.

5

— Терех! — тихо позвал Родька.

— А?

— Слышь, брось ты меня. Выходи из тайги в одиночку…

— Долго думал?

— Третьи сутки мекечу, Тереха. Голова от мыслей раскалывается. Кто тебя на побег соблазнил? Из-за кого ты сейчас маешься? Вижу, ведь зол ты на меня за то…

— Молчи, Родя, лучше молчи, не береди душу…

— Считай меня, Тереха, сукой, брось подлеца. Вдвоем не выбраться — снег день-другой — раскиснет вовсе. А мне все одно: нога озябла, скоро вовсе пропадет, а что мне без ноги жить, сам подумай?

— Дурак ты, Родька. Ну, позуди, потоскуй, поной. О ноге плачешь, а она уж через неделю будет здорова. Напрягай мышцы и расслабляй всю дорогу — кровообращение наладишь…

— Какие там мышцы, Тереха. Какое там кровообращение, куль я теперь с дерьмом. Тошно, Тереха, брось волокиту, а я тихо тут посплю…

Холод все глубже пробирал Родьку, все невыносимее ему было смотреть на напряженную шею и широкие уставшие плечи приятеля, прорезанные туго натянутой лямкой. Да и в полном покое он не так чувствовал боли в ноге, ее как будто и не было. А на ходу нога начинала ныть. Каждый шаг отдавался болью, до бедра. Родька лежал на связанных вместе лыжах, словно на санях. Третий день Терентий волок его по снегу. На предельной усталости за эти дни они протащились половину оставшегося до избы пути. Может, удалось бы пройти больше, да на перевалах туго пришлось. Тяжел был Родька, не утащить его было по крутому склону. Измотали перевальцы Терешу. Особенно тот, на речку Гешкину, был крут. Родька сам кое-как ползком выбирался наверх. После спуска на просушку время терялось, промокали вещи до последней нитки, наст на перевалах был слабый, ползли, словно в снежной траншее, по пояс в снегу.

С едой вопрос решился просто и неожиданно. К вечеру третьего дня как повредил Родька ногу в узком коридоре между отвесными гранитными скалами, увидели они под могучим, в три расходящихся ствола кедром медведя. Черт знает что на уме у весеннего, тощего шатуна? Казался он с виду чудным зверем: худой, на длинных ногах, глаза желтые, алчные, на Сухаревы похожие. Быстро, злобно разрывал он под корнями кедра бурундучий лабаз. Медведь, прерываясь, поглядывал на полосатых зверьков-бурундуков, пищавших с ветвей кедра, рыкал в их сторону.

Ожидали они с Родькой, пока медведь разроет бурундучью кладовку да пожрет вволю орехов. Обойти верхом по тропе обжору невозможно — слишком круто, сил не было. Сидели и ждали. Когда медведь стал жевать орехи, смачно чавкая и ворча от наслаждения, Терентия чуть не стошнило от голода. Шатун не спешил. Загребая в пасть новые и новые порции орехов, медленно, задрав вверх голову, пережевывал он душистые орехи, втягивая носом ароматный дух. На беглецов он не обращал внимания.

— Шугнуть бы его, Тереха.

— Здоровый очень, да и сил не будет убежать…

— Что делать? Надо рискнуть. Не ждать же его, проглота, пока он кишку набьет. В норе у бурундука там, может, мешка полтора ореха запасено.

Терентий кивнул. Снял лыжи и, взяв их в руки, подобрался поближе к медведю. Поставил лыжи на попа. Повернул их полозьями внутрь… Медведь лишь скашивал на него темный глаз, продолжая жевать орехи… Хлопок лыжами получился громкий, как выстрел. Эхо долго носило его звук по ущелью. Медведь от неожиданности высоко подскочил на месте и, рыкнув, бросился наутек. Отбежав на значительное расстояние, он присел на зад и стал смотреть в сторону бурундучьего лабаза и людей. После нового хлопка медведь снова вскочил на ноги и, уже не оборачиваясь, быстро побежал вверх по склону и скрылся в кустарнике.