Дурман-трава - [11]

Я все еще не теряю надежду встретить и вернуть Горыныча: теперь, да и все эти годы, мне кажется, он где-то поблизости, мой пес. И люди говорили — видели его. Семь лет езжу в поле и на охоту в Гутару и семь лет, как поселился там Тас Кара… И там он не подходит ко мне, мой пес, боится неверных моих глаз, видит в них клетку…

Не пропал бы Горыныч, не ушел бы совсем в тайгу звереть…

Когда он тащил меня от Мертвой осыпи, узнал я его. Может, он простил?..

— Тас Кара не оставит тебя, — прошептал вдруг старик. — Собаке без человека — конец, как человеку — без веры: зверями станут. — Говоря, Серафим смотрел на солнце, и казалось, лицо его улыбается. — Скоро месяц охоты на соболя — Алдылар аи[7]. Приезжай на охоту в Гутару. Тас Кара любит первотроп, он пойдет с тобой в тайгу. Ты хороший как человек…

После столь значительных для него слов старик еще долго смотрел на солнце. Созерцание светила прервал на этот раз Долецкий:

— Как это ты на солнце так долго можешь глядеть?

— У меня глаз узкий. — Серафим хитро улыбнулся. — Солнце мне — костер, в костер смотреть хорошо… — Он перевел взгляд с солнца на Долецкого. — Почему ты в Мертвую осыпь ступил?

Долецкий смутился, лицо его как-то по-детски скривилось, в глазах показалась растерянность: отвечать — не отвечать?

— За чокнутого не приняли бы? — На этот раз он сказал это мне, а не Серафиму. Охотник подбодрил.

— Дело не злое — бояться не нада…

— Какое уж там злое — бабочек на осыпи ловить!..

— Кого-кого?

— А кого слышали. Мотыльков, говорю, ловил…

Серафим понимающе кивнул:

— Кольке мому?..

— Да… Из-за него Паганелем заделался… Коля твой палых мотыльков собирал, я живых стал губить на осыпи. Живое губил в тайге. Видно, за то Пурган меня твой покарал.

Из их реплик я ничего не понял и переспросил:

— Для чего, Пафнутий Андреевич? — И снова переспросил: — Для чего бабочек?

— А ты, Терентий Куприяныч, лучше у Серафима вон спроси: он расскажет и покажет… — Долецкий в смущенье отвернулся.

Серафим на эти слова загадочно блеснул косым глазом.

— Скажу в Гутаре. Ты, Терентий Куприяныч, не был у сына моего? — спросил он как бы на всякий случай.

— Нет…

— Понимаю… Познакомитесь. Ну, Паганеля, — обратился он к Долецкому, — тогда спасибо тебе. Уважаю тебя как человека! — Последние слова были самой весомой похвалой старика. Долецкий знал об этом и благодарно пожал Серафиму руку.

— Так не забудьте, Терентий Куприяныч, к Николаю зайти, — напомнил он на прощание.

В Гутару летели на этот раз вчетвером: мы с Серафимом и корова с хозяйкой.

— Летунья твоя корова, ей бы летчиком… — сказал Серафим, разглядывая красавицу буренку. — Телиться скоро ль будет?

— Да уж скоро, — сердитым голосом отвечала тетка.

— Куплю у тебя телку. Нонь без коровы нам нельзя: восьмого Мария рожать направилась зимою — молоко нада… А ты что сердита, Зинаида?

— То и сердита, что «летчица» моя от уколу весь ветпункт перевернула-разнесла. Штрафу за урон двести рублев взыщут… А ты что это, Серафимушко, — перевела она неожиданно разговор, — до каких же лет детей клепать собрался! Сколько годов-то тебе?

— Десяток седьмой на исходе… — смущенно отвечал старик.

— То-то: седина в голову — бес в ребро-от… — удивилась и возмутилась бездетная Зинаида.

— Получаются… — извиняюще сказал Серафим. — Куда денисси?

— А я и не сужу, — озорно сверкнула мутными своими глазками Зинаида, — ты б меня с охоты наведал, может, и я понесла бы… ха… ха… ха… — прыснула она, вконец смутив охотника. — У него, ха… ха… корень жизни сильно крепок, — заливалась она, нахально глядя на потерянного старика.

— Денисова постыдилась бы, Зинаида…

— Чего его стыдиться, свой он брат охотник. Так говорю, Терентий Куприяныч? — обратилась она ко мне, едва сдерживая смех.

— Что же вам ответить…

— А можете не отвечать… Так наведаешь, Серафимушка? — снова принялась было она мучить старика да вдруг охнула: самолет провалился в воздушную яму. Она глянула в оконце: — Над Мертвой осыпью летим-от, здесь, аннака, завсегда мятый воздух, не держит…

В Гутаре самолет встречали, по обыкновению, мальчишки и свора собак, бежавших следом до полной остановки машины.

Прямо с посадочного луга, подсобив Зинаиде вывести с борта корову, отправились мы с Серафимом к Николаю, среднему сыну охотника.

Николай уж года два тому как сработал новый сруб с большими не по сибирской местности «итальянскими» (как называли их здесь) окнами. Было Николаю за двадцать, и, говорят, собирался он жениться еще в тот год, когда из «флоту» вернулся. Уж третий год вел переписку с неведомой деревне ленинградской красавицей. Все жалели его, что не едет невеста. Пока летели мы из Нижнеудинска, Серафим открылся: «Нынче, в октябре, обещала приехать, тогда, может, и свадьбу сыграют. Только жаль, что сезон охотничий откроется, как бы в тайге Николай не застрял…»

Мы вошли в дом. Николай встречал в сенях.

— Проходите. Здравствуй, отец, — обнял Серафима, мне пожал руку. — Как Долецкий?

— Выздоравливает, сынок…

— Хорошо… Проходите, гляну, что у меня в погребе, какая еда…

В просторной горнице стоял запах скипидара и масляных растворителей, запах мастерской художника. Ближе к окну — мольберт с прикрытым занавеской холстом. Обернувшись к левой от окна стене, я увидел, что до потолка занимала ее картина: здешнюю тайгу, горы, реки, ущелья, зверей, собак и оленей изобразил на картине художник. Таежную жизнь освещало там большое, игравшее в облаках солнце, и казалось, воздух в его мареве был живым, просветленным… Я отошел к противоположной стене и залюбовался.