Дурман-трава - [10]

Накануне того дня я ей предложение сделал, потому можете представить мое состояние, когда услышал я эти слова. Но и то надо взять в расчет: ведь и Горыныч мне будто сыном родным стал, — столько вместе откоротали дней и месяцев, скоро два года было бы. Раньше его не потребовали — доноров для него подобрать не могли. А за это время столько воды утекло. А как встречал меня каждый день! Радости-то сколько в глазах…

Долецкий улыбнулся и примолк, лицо его подобрело. Не смели мы его даже торопить. Ждали. Так просидел он, блаженно улыбаясь, уставивши взгляд куда-то вдаль, с полчаса. Потом разом очнулся:

— Да. Так вот и дилемма получалась: брать жену и оставлять собаку. Заставила меня Фрося помучиться, решая эту задачу.

А весна в тот год была буйная. Все цвело, солнце морило и распекало душу. На Фросю не мог я легко смотреть, как прежде. Тянуло меня к ней всем сердцем. Как увижу ее мордашку смеющуюся, зубки белые вострые, походку легонькую мягкую, весь возрадуюсь. Уж так мне захотелось ее обнять покрепче и не пускать от себя, мочи не было, голову вздурило.

— Ладно, — говорю, — отведу пса Леонтичу.

А сам решил Горыныча пустить на вольную лесную жизнь. Увез его на следующий же день за двести километров к приятелю-охотоведу. Там наказал ему слушаться нового хозяина и вернулся в город.

Приехал и сразу к моей девочке. Так и так, говорю, собаку пристроил, будем жениться. Пошли в загс. Заявление подали на другой же день.

* * *

Только что от исполкома отошли, а на меня набрасывается Горыныч. На шее перегрызенный канат. Вертится вокруг, не нарадуется, всего облизал, глаза счастьем полнятся. Только что не поет, а скулит от радости.

Фрося сама не своя, смотреть на нас не хочет: развернулась и пошла в обратную сторону от нашего общежития.

— Нет, — говорит, — собачник несчастный, жить я с вами не стану. Мне и у родителей неплохо живется. Живи со своим кобелем один, а меня уволь от такой житухи…

Я ей: «Постой!» — кричу. Люди-зеваки стали любопытствовать, что случилось, она даже не обернулась. А как же я сам мечтал об этом нашем совместном дне. Собиралась она остаться у меня в общежитии. Ребята и стол праздничный приготовили для нашей встречи. Как она хотела этого дня!.. Весна-красна так душу намаяла девке, я-то видел ее состояние… А тут — на тебе счастье: черный пес Горыныч поперек нашей первой ночки стал. Так меня разобрали эти мысли, что в сердцах и повел я друга своего в академию к Леонтичу. Запер его не в вольере, а в клетке: сиди, жди, друг Горыныч, эксперимента: и профессору позвонил, мол, привел собаку к тебе, радуйся. А сам, ног не чуя и души не чая, полетел к Фросиным родителям в дом, да там и заночевал — состоялось мое весеннее счастье, поженились мы с ней, моей красавушкой.

Долецкий горько охнул, приложил руку к груди, глубоко, судорожно хватанул в легкие воздуха.

— Да. Что ж потом?.. Потом не заладилась у нас с моей девочкой жизнь. Что-то пролегло меж нами. Вроде и хорошо ко мне относится, а ни с того ни с сего к каждой юбке ревнует — не верит. А я так не могу. У самого на душе неспокойно, вроде как она и есть причина моего предательства, из-за нее друга я предал. И мысль свербит, мол, раз на предательстве жизнь начата, добром не кончится. Она масла в огонь подлила, говорит как-то, мол, я так легко отдал своего Горыныча в обмен на нее, что придет время и ее, надоевшую, обменяю на другую. Ох и пошла у нас грызня после этого. Верите ль, жизнь опостылела. — Долецкий торопливо отхлебнул из кружки вновь заваренного чайку и снова молчал столь долго, что Серафим не стерпел и спросил:

— Горыныч пропал в клетке, Пафнутя? Пропал ли?..

— Не пропал, — горько прошептал тот. — Не пропал он, Серафимушка. Я пропал, это да, верите ли нет…

Горыныч просидел в клетке неделю, дожидаясь меня. Не ел, никого к себе не подпускал. Люди говорят, даже не брехал, как другие собаки в предчувствии операций. Только, говорили, стонал, будто раненый иль смертельно обиженный человек.

На седьмой день он исчез из клетки. Обнаружили разогнутый прут, решили, что кто-то выручил пса. Кто же мог подумать, что сам он его отжал, этот прут в полтора пальца толщиною. Я-то знаю, что сам спас себя Горыныч, меня не дождавшись в целую долгую неделю страха и тоски. На том отогнутом пруте были следы от его клыков. Люди думали — от ломика. А на боковой стене клетки доски были исцарапаны его задними лапами, — в нее он упирался. Стекло оконное в вольере высадил в прыжке и так оказался на свободе…

Он не пришел ко мне, поняв, что происшедшее с ним вовсе не недоразумение. Он понял, что мне больше нельзя верить. А я был для него, по его собачьим понятиям, не меньше бога. Потеряв веру ко мне, он не мог больше доверять людям.

Впрочем, его несколько раз видели у моего нового дома. Я тогда уже получил свою однокомнатную квартиру, потом он надолго пропал. В последний раз, следующей весной, он пожаловал не один, с супругой, такой рыжей никудышной собачонкой — да ведь сердцу не прикажешь, раз любовь у него к ней собачья. Потом он совсем исчез. Собачонка осталась у меня.

Да, я, кажется, не сказал, — жена моя к тому времени стала жить с другим, поэтому в память о ней сучку, приваженную ко мне Горынычем, назвал я Фросей. Эту Фросю вы, наверно, помните: я всегда брал ее в поле. Кстати, третьего года тому Вьюнош, видели этого хлыща, сладил из Фроси себе зимнюю ушанку. Когда я бил его, он оправдывался, что, мол, собачьи шапки нынче в моде…