Дурман-трава - [13]

В экспедиции — табунок из семи лошадей. И если не всех людей Терентий мог бы назвать по имени, то лошадей он знал не только по кличкам, но различал по характерному походному топу. Вожак табуна, Проня, напомнил ему статью и норовом гнедого Доньку из детства, потому и уговорил он напарника, коряка Северьяна, дать Проню в его связку.

В отряде Терентий определился, как и Северьян, охотником, конюхом и проводником обоза, который водили они то вместе, то порознь. Из партий на базу вывозили отобранные на гольцах и шурфах образцы породы, обратно везли свежеиспеченный хлеб и почту.

Иногда приходилось провожать из тайги до «трассы» уволенных работяг — у кого договор истек, а кто и не поладил с начальством или набедокурил: рабочие были в партиях разные, случайные.

Лицо Терентия посмуглело, пообсохла, обветрилась городская белая кожа, и скоро он обжился на таежных тропах.

Радовался Терентий своей работе, с ночевками у костра в шалашике или где-нибудь посреди брусничной поляны, с долгими переходами, с рыбалкой и охотою, с сердечными и простыми разговорами мужиков. Он привозил на базу и в партии чавычу и горбатого кижуча, а раз с Северьяном добыл крупного снежного барана.

4

Шли дни и недели.

Первое время он напряженно и чутко прислушивался и вглядывался, что делается вокруг: не выбились ли из сил лошади, не шатается ли по тропе медведь, не ожидается ли дождь. Мало-помалу напряжение ослабевало, в голову лезли мысли об однообразии и слишком долгом лете, и потянуло в город. «Неужели так живут тысячи людей всегда, — думал он. — Почему же через месяц какой-то вольной житухи так тянет к моей городской, привычно-родной?»

Его тошнило от долгого одинокого тряского пути. Да и природа без людей, без привычной городской среды не оживляла впечатлений. Мерное покачивание в седле, мягкая поступь сонно зевавшей лошади и мелькавшие перед глазами метелки цветов шеломайника навевали неясные воспоминания и смутную дрему, смежая глаза.

Перед ним то проступали картины недавней городской жизни, то лица друзей, то южное теплое море и ликующие на его берегах люди, то снова северный город на Неве, то казахские степи, то онежские озерные дали…

Порой он прислушивался, как над ним гудел настырный овод, как сбрехивал вдалеке встревоженный чем-то Пыж, как мягко шуршали вокруг задеваемые вьюками стебли высокой травы; потом опять и опять тянулись образы и прежние видения, потихоньку тускнея и смешиваясь. Веки тяжелели, голова клонилась.

Когда ходили с Северьяном, тот показывал все новые вехи и зарубки в таежных дорогах, чтоб мог Терентий ходить один в дальние партии. И все больше путиков становились привычными. Еще издали на подходе к лагерю узнавал он высокие увалы. Здесь широкая раздольная долина: тропа вьется в узком коридоре дурманной высокой травы, только верхом, встав в стременах, и можно осмотреться вокруг. Сияли дальние белки на голубом небе. Слева, совсем близко сквозь лес проступала гряда темных гор. Внизу слышался гомон реки. В ослепительно солнечные дни тучно-тяжелый воздух насыщался запахами зацветших трав. Морило. В тени островов березняка и ольхи нападали кровососы. Без мазей или накомарника Терентий пропадал. Матерый крупный гнедой с белой головою мерин Проня, шагавший во главе связки из четырех лошадей, временами шарахался с тропы в гущу трав, чтобы содрать с головы, шеи и боков оводов и мошку. Резко взметывая гривой по верхушкам стеблей, он ржал, беспокоя обоз. Облаянный Пыжом, Проня возвращался на тропу, виновато кося глаз на седока.

Этот многочасовой путь по долине шеломайника был кратчайшим к «трассе», и все же каждый раз, ступая на здешнюю тропу, Терентий незаметно для себя раздражался и даже беспричинно понукал лошадей и зло окрикивал собаку. Причем каждый раз он ловил себя на сильном желании свернуть на другую, долгую тропу, через седловину черневшей на горизонте гряды, но останавливал страх.

Как-то раз, подъезжая к развилке, он придержал лошадей и долго размышлял: свернуть не свернуть — и все же снова не решился: настораживал вспомнившийся остерегающий шепоток Северьяна: «Духи там, хоть идти легче, да опасно…» «Какие, к черту, духи, — подумалось еще тогда, в первом переходе, — азиатские предрассудки». И все же было страшно в одиночку свернуть в неизвестность.

Постояв с полчаса у развилки, и на этот раз Терентий направил связку знакомым путем, и снова, по обыкновению, стала нападать на него дрема однообразной душной езды. Почудилось, что он вовсе и не едет на лошади сквозь тайгу с ее беспокойной тишиной, а оказался возле Невы. Тихие, сонные воды скользят в тугом гранитном русле, и молодая ленинградская весна в теплой свежей зелени, увенчанная остриями и полушатрами сверкающих куполов, насыщает утренней истомой еще не разбуженный городской воздух. И чувствуется за всем этим такая родная жизнь… Он хотел было глубоко вдохнуть весеннюю невскую свежесть, но грудь не подымалась, точно сильно придавленная каменной глыбой. Ощущение было тягостным и внезапным. Он прилагал все усилия, чтоб вздохнуть, — и не мог: что-то неумолимое, неподвижное давило грудь. Он начинал сознавать, что только внешнее что-то выведет его из этого невыносимого состояния, сам же он уже не способен двинуть ни одним мускулом…