Дурман - [43]

— Дин… — хотел сказать он: „Диню, что ты?!“, но захлебнулся — дикий вопль вырвался у него из груди, прокатившись по всей улице. Рука повисла как плеть, но он кинулся изо всех сил бежать. Еще немного, еще немного — и он спасен. Но ноги его не слушались, плечо онемело, рука билась, как перебитое крыло, — все происходило как в страшном, кошмарном сне. Потом, лежа в больнице, Ганчовский вспомнил, что, когда был маленьким, такие сны ему часто снились. Вот кидается на него разъяренный бык — огромный, страшный, с короткими, но острыми, как вилы, рогами, выпученные глаза налились кровью. Перед ним вырастает дерево, еще миг — и он спасен, но ноги словно отнялись, он падает, ползет, скребет землю в бессилии ногтями — не уйти от страшного зверя…

Ганчовский бежал, слыша за собой хриплое дыхание Диню, который совсем озверел. Вот он все ближе, ближе… „Догонит!“ — мелькнула страшная мысль, и он успел только подумать: „Дай бог, споткнется…“ Все происходило так быстро, и, может, он и не об этом думал, но так ему потом казалось, когда он пришел в себя и попытался восстановить картину нападения во всех подробностях. Он только хорошо запомнил, что Манол Зетюв выскочил из калитки, услышав шум, и бросился на Диню. Они схватились, но Манол был сильнее, мертвой хваткой он вывернул ему руку, и топор выпал.

— Пусти! — задыхался Диню. — Я ему покажу, как людей грабить…

Ганчовский пробежал еще несколько шагов, но, услыхав шум борьбы, остановился, тяжело дыша, обернулся и все понял. Силы вдруг оставили его, перед глазами поплыли разноцветные круги, голова бессильно упала на грудь. „Много крови потеряно! — мелькнуло в сознании. Он покачнулся и прислонился с плетню. — К фельдшеру скорее!.. В город надо… Ах, как он меня…“

И вдруг улица взорвалась криками, шумом, возгласами, из калиток повыскакивали бабы, мужики, из кофейни Мандюва высыпали посетители, даже в дверях кооперации появились любопытные.

— Мангалов Ганчовского зарубил! — переговаривались люди.

— Да нет, только слегка задел, — поправлял Мандю, который первым подбежал к раненому. Но новость о том, что Георгий Ганчовский убит, уже понеслась по деревне.

Двое стражников взяли Диню и потащили в общину. Он что-то бормотал, угрожая кому-то, но в бессильной ярости чувствовался страх, который постепенно лишал его сил. Бросили его в подвал — загремел замок, и тяжелые шаги стражников заглохли. В темноте светилось маленькое окошко, перекрещенное железной решеткой. Только теперь, наедине с собой, Диню смог осознать случившееся. Перепуганный насмерть, он не раскаивался. Об одном только жалел: „Хоть бы убил, было бы за что в тюрьме гнить, а то так, дурак дураком, теперь затаскают по судам… А все Манол Зетюв… Он помешал… Надо бы и его по башке стукнуть, уж тогда одно к одному…“

Кругом было тихо. О нем словно забыли. Время текло…

— Жаль, что промазал! — вздохнул Диню и устало прислонился к стене.

Он ясно видел: сейчас все суетятся около Ганчовского — больше из любопытства, галдят, толкутся, как комары в жаркий полдень. А о нем и думать забыли, никому и в голову не придет, почему убить хотел…

Диню тянулся глазами к светлому пятну окошка, машинально грызя ногти, и бессильная злоба навалилась, душила и не давала вздохнуть…

20

Только на третий день все выяснилось: и как фельдшер Нико раненому перевязку делал, как отвезли Ганчовского в город, кто отвез и на чем отвез. Раненый лежал в Пловдиве, в католической больнице. Доктора говорили, что не скоро выйдет. Бырзаков хотел с ним увидеться, но не пустили. Но все же кое-что разузнал: доктора сейчас голову ломают — отрезать ему руку или нет…

— Неужели оттяпают руку? — спрашивал дед Боню Хаджиколюв и жмурился в сладостной надежде.

— Отрежут, как пить дать! — утверждал Алатурка. И начинал рассказывать, как в войну даже легкораненым руки-ноги отрезали.

— И поделом ему! Господь все видит, он так не оставит… — заключил дед Боню глубокомысленно, надеясь, что его мудрое слово произведет впечатление — авось чашечку кофе закажут.

Иван места не находил от радости:

— Наконец-то… Так ему, мерзавцу, и надо… Мы всей деревней пойдем в свидетели за Мангалова…

Но Димо его осаживал:

— Брось ты, Иван, не кипятись… Ганчовским это на руку, вот увидишь… Такой шум поднимут — уши затыкай… Все на его сторону встанут: и община, и начальство… И дело с выпасами прогорит…

Димо был прав. В пловдивских газетах тут же было напечатана информация о нападении на известного общественного деятеля, бывшего депутата Народного собрания, инспирированном его политическими противниками…

— Тоже мне общественник! — кипятился Иван. — Бандит он, а не общественник! Мать твою… — Смял газету в комок и швырнул в угол.

Но, как говорится, всему приходит конец. Пошумели люди, покричали, а потом каждый занялся своим делом, хозяйством, потекли домашние будни, а кому не терпелось язык почесать, тот переключился на политические проблемы…

И вот однажды Иван возился с телегой: надо было с Кабатинского поля привезти кукурузных стеблей печку топить. Углей купить не на что, дрова экономить надо: вязов, вроде того проклятого, под которым Минчо погиб, больше не было…