Дурман - [42]

19

Мангалов шел в кофейню при кооперации, думая о своем предстоящем судебном деле против Ганчовского. Надо было узнать у кассира — дадут ли ему взаймы еще три-четыре тысячи. Конечно, хватить их не хватит, но потом как-нибудь еще раздобудет. И во сколько ему этот суд влетит, и когда дело кончится — он и понятия не имел. Да и кто ему точно скажет? Богатому-то просто: в город надо поехать — пожалуйста, деньги есть и времени достаточно, у богатого все в порядке. Да и у Ганчовского друзей в городе полно, и начальники и адвокаты грамотные шибко, а у него что?

Совсем растерялся бедняга Диню. Самая лучшая его нива, и близко и удобно, и пахать легко и удобрения вносить, и урожай снимать, потому как под носом, как говорится, — и эту землицу потерять! И почему? Жадность обуяла, хотел около Ганчовского лишний кусок урвать, получше устроиться, а оно вон как вышло… Сам в капкан попал, своей охотой, никто не тянул… теперь все вверх тормашками полетело. На следующий год где ему сеяться, что сеять? Он и так-то едва сводил концы с концами, а без этой нивы что делать! С голоду подыхать…

Бормоча проклятия, захлебываясь от гнева и отчаяния, он шел в кооперацию, и камень лежал у него на сердце. Впереди не было никакого просвета, никакой надежды. И чем сильнее сжималось сердце, тем сильнее поднималась в нем злоба, росла, как снежный ком, распалялась ненависть к Ганчовскому, стремясь вырваться наружу. „Какой негодяй оказался! Впился, как клещ, в людей, кровосос, пусть в город убирается, чтоб духу его в селе не было…“ Мангалову казалось, если Ганчовский переедет в город, как поговаривали, все пойдет по-старому: без рисовых плантаций, без всей этой истории. И снова он будет на своей ниве хозяином, не нужно будет идти денег просить, все уладится само собой…

Так, уйдя глубоко в свои мысли, он дошел до кооперации и толкнул дверь. Поискал глазами кассира: тут ли он, а то надо в его комнату заглянуть, и вдруг — словно ему кипятком в лицо плеснули. В сторонке у двери в магазин сидел Ганчовский и курил, облокотившись на стол.

Потом, позже, Мангалову припомнилось, что за круглым столом в середине комнаты сидел еще старик Колю Енювский, чего-то рассказывал. Но сейчас он видел одного только Ганчовского и почему-то хотел, чтобы тот его не заметил. Да никто и внимания на него не обратил — мало ли людей в кофейню заглядывают, может, один только буфетчик видел, как он в дверях показался, но это не страшно.

Мангалов притворил дверь и пошел прочь. В голове роилась какая-то страшная мысль, неясная, но неотвратимая. Он уже почти бежал. Свернул в кофейню к Мандюву и сел у окна, не отрываясь глазами от улицы. Дом Ганчовского стоит дальше, и он, когда пойдет домой, непременно пройдет мимо. И тогда… Диню сам не знал, что будет делать, но что-то сделать надо, пусть все увидят, что значит бедняка ободрать до нитки, чужую землю отнять…

Сначала он подумал, что Ганчовский сразу же после него выйдет из кофейни и направится домой мимо Мандюва, но время шло, а он все не показывался. Диню овладел собой и теперь знал, что ему делать. „Зарежу!“ — решил он, нащупав нож за поясом, но в этот момент в кофейню вошел хозяин с охапкой дров и топором в руке. Топор он поставил у двери, кивнув мальчишке-прислужнику, чтобы убрал, и сбросил дрова у очага. „Сейчас“, — обернулся к нему мальчишка, но, видимо, забыв о топоре, выбежал на улицу. Он то входил в кофейню, то выходил, а топор все лежал у двери на полу. Диню не спускал с топора глаз, хотя ему почему-то казалось, что все следят за ним, за каждым его движением, и если он будет проявлять такой к нему интерес, топор исчезнет. „Я его — топором!“ — твердо решил Диню и стал ждать Ганчовского, едва справляясь с ожесточением, которое поднималось в нем.

Ну вот — идет. У Диню холодный пот выступил на лбу, мурашки пробежали по коже. Идет Ганчовский, спокойно, беззаботно посматривая по сторонам, но не один. Рядом с ним какой-то человек. Что делать? Выйти, когда пройдут мимо? Подкрасться сзади и — топором по голове. Один только раз тяпнуть и все. Но чем ближе подходил Ганчовский, тем сильнее предательская слабость охватывала Диню, кровь отхлынула от лица, руки бессильно упали. Но вот Ганчовский идет один — его спутник свернул в Маренев переулок. „Пора!“ — сказал себе Диню и привстал. Нивы, рисовое поле, подлый обман, неправды, адвокаты, суд — все завертелось адским колесом перед глазами…

Он наблюдал за улицей из маленького оконца, плотно прижавшись к стене, и никто не заметил, как он протянул руку к топору. Выскочив на улицу, Диню осмотрелся, прижимая топор к бедру. На улице не было ни души, только двое ребят играли в свои игры перед воротами дома напротив; там, где улицу пересекал Банчов переулок, два подсвинка рылись в земле и какая-то баба, спиной к Диню, присматривала за ними, держа прялку под мышкой. Диню быстро шагнул вперед, еще секунда — и все кончится. Ганчовский остановился, прикуривая, и, может, краем глаза уловил движение у себя за спиной и торопливые шаги. Хотел было обернуться — смутная мысль о какой-то опасности, быть может, молнией пронеслась в голове — но было уже поздно. Диню взмахнул топором: „Вот тебе нива!“ Глаза его пылали, лицо исказилось. Ганчовский судорожно дернулся в сторону, в ужасе втянув голову в плечи, и топор скользнул мимо головы, ударив в плечо.