Дурман - [25]

Иван вздохнул. Тяжело жить, когда веришь в одно, работаешь для него, а мыслями не можешь оторваться от совсем другого, в котором увязаешь, как в трясине. Старая совсем сбила его с панталыку, и теперь грызет его червь сомнения. Повторное замужество Тошки не давало ему покоя. Проклятый раздел преследовал его даже во сне. Ему хотелось на все плюнуть и забыть, но не было сил. Одни и те же вопросы надоедливо липли, как осенние злые мухи. Какую землю возьмет? А скотина как же? Может, и от виноградника отхватит кусок?!. За все у него душа болела, прикипел он сердцем ко всему нажитому, не мог оторвать от себя. Мучило его не то, что часть их добра отойдет Тошке, ведь столько лет она была с ним рядом, была свой человек, да потом в конце концов все племяннику Пете достанется! Но он зеленел от одной мысли, что кто-то чужой, человек со стороны приберет их добро, нажитое потом и кровью, и все, над чем всю жизнь гнули спину старики. Заграбастает их нажитое, да еще посмеиваться будет: „Вы, дескать, варили, а я хлебать буду!“ Вот с чем не мог примириться Иван, не мог вынести. А то еще вдруг попадется какой-нибудь тип, с которым ни так, ни сяк, да начнет жилы из них тянуть, тут и смертоубийство может случиться… Что тогда? Старая одно знает: по закону возьмет. А правильный ли это закон? Вот в чем загвоздка.

Стоʼит Ивану задуматься о том, что будет с их землей, двором, как в душе у него поднимается волна раздражения против Тошки, и он невольно мысленно обращается к Минчо. „Как бы поступил брат, будь он на моем месте?“ — спрашивал он сам себя. Однажды, разговаривая как-то с группой односельчан, Минчо сказал. „Добро ваше глаза зам застит. Из-за этого увидеть не можете, кто на вас верхом сидит и кто погоняет!“

— Иван, домой! — раздался голос матери.

Иван вздрогнул, оглянулся. Летучие мыши черными тенями метались в тускнеющем небе, но ночь стояла ясная. Зябкая дрожь прошла по телу. „Пора“, — подумал он и пошел в дом.

12

Тошка обессилела от слез. Глаза горели сухим огнем, но сердце билось ровно и спокойно. В голове было ясно, как на небе после внезапного проливного дождя. Умереть! Лучший выход из всего. Зачем ей такая жизнь? Она умрет тайком от всех. Да и с кем она может поделиться? Кто ей близок? Кто поймет ее боль и муку, кто пожалеет? Она умрет, тогда свекровь перестанет играть в молчанку. Иван враз повеселеет… Но Пете? Тошка встрепенулась. Что с ним-то будет?.. Круглой сиротой останется… Она вдруг ужаснулась своей мысли. Но понемногу успокоилась. Каждому свое счастье, у каждого своя судьба. Может, человеком станет, выучится, на место отца встанет. Отца… Тошка словно проснулась. Вот. Проходят дни, месяцы. Годы пройдут. Все забудется, все обиды и горести уйдут из памяти. Но слов Минчо она никогда не забудет. Он говорил о том, что неизбежно наступит, о том времени, когда люди перестанут драться за кусок хлеба, когда каждый будет работать и жить по-человечески.

— А мы, Минчо, доживем до этого? — спрашивала она, смотря на него с мечтательной надеждой.

— Мы, говоришь? — Он умолкал на мгновение. — Может, и доживем. Но все трудности лягут на наши плечи. — И, ласково поглаживая сына по взъерошенной головенке, говорил. — Для них работаем, для их счастья…

Для них. Он думал обо всех детях, обо всех людях. А вот о его жене теперь некому подумать, его сына теперь некому приласкать… Думал ли он о своем ребенке, о своей жене?.. Знал ли он, умный, добрый, знал ли, на кого их оставил? Куда ей идти, кому жаловаться? Раньше они жили трудно, но весело. Когда его увозили в город и сажали в тюрьму, она работала за двоих. Разносила газеты, книжки, листовки. Сначала она делала это потому, что он одобрит ее, похвалит. А потом сама начала расспрашивать его обо всем, что ей было непонятно, и его мысли стали ее мыслями, его вера вошла в ее сердце. Пыталась она и сама читать. Образование у нее было всего два класса. Читала она по складам, запинаясь на каждом слоге. После свадьбы, они решили, начнут читать вместе длинными зимними вечерами, но родился Пете. Минчо хотел, чтобы это не мешало их занятиям, но мать вдруг заговорила властно, с какой-то особой силой.

— Пусть ребенка нянчит! Все равно без толку.

Никто не возразил. Минчо усмехнулся и снисходительно прищурил глаз.

— Ну, ладно, ладно.

Он понимал свою мать, видел, как гордится бабка своим первым внуком. Понимала ее и Тошка. С какой благодарностью принимала она самые строгие ее замечания, когда в них не чувствовался злой умысел. Тогда в них еще не было обидной издевки. Они не терзали душу. И даже, когда старая начинала придираться, Тошка все равно это спокойно сносила, потому что был у нее рядом добрый и справедливый друг.

А теперь все пошло по-новому. И с каждым днем становится все хуже и страшнее. Всякому терпению приходит конец. Ей казалось, что, если она выплачет кому-нибудь свою муку, ей сразу станет легче. Но кому? Сколько кругом людей, сколько родных и знакомых, а выбрать некого. Пойти к жене Димо?.. Не поймет она ее, а если раскроет душу самому Димо, он позовет Ивана, крепко выругает, а Иван тут же все расскажет старухе. И тогда она опять взорвется: „Перед людьми меня позорить!? По всему селу имя мое трепать?!“ Даже если Иван и не расскажет, все равно старая учует. Жена Димо не утерпит, шепнет соседке, та другой, а там, гляди, по всей деревне пойдет: „Люди, слыхали? Милювица Сайбийска сноху со свету сживает!“ Нет, будет молчать Тошка. На людей надежда плохая, нет у них к другому жалости. Им было только позлословить.