Дурман - [15]

И Иван нередко вспоминал об этом, но теперь ему было не до девушек и не до любовных переживаний. Боязнь потерять столько земли словно парализовала его. Что бы ни думал он, на уме было только одно: как бы полегче и подешевле отделаться от невестки. Два-три раза ему даже снился сон, что они делятся с какими-то неизвестными людьми. Раздел заканчивался дракой, поножовщиной и кровью.

До разговора с матерью, когда он узнал о праве Тошки на часть имущества, он любил пройтись по деревне, поболтать с дружками о том, о сем, почитать газету. Но с тех пор, как узнал об этой проклятой Тошкиной доле, он посерел, замкнулся в четырех стенах. Будущее пугало его. Все чаще и чаще он уходил в амбар и сидел там, тупо глядя в одну точку. Унылые мысли одолевали его. Иногда приходил кто-нибудь из товарищей, но Иван не хотел никого видеть. Мать показывалась в дверях и отвечала коротко и сухо:

— Нет его.

— А где?

— Откуда мне знать? Ушел куда-то.

Она следила за ним, как голодная волчица. Знала, где он прячется, но хранила молчание. А сама думала: „Только бы не услышал, что его спрашивают“. Постепенно она привыкла, что он постоянно у нее под рукой, как она сама говорила, без дружков и приятелей. Теперь уже, когда он бывало сидел в кухне и пытался встать, если кто приходил, она останавливала его: „Сиди-сиди, я скажу, что тебя нет!“ и сама выходила во двор.

— Нет его, нет!

Одно только начало ее тревожить. Затосковал он, спал с лица. Видя, как он мучается черными мыслями, как не находит себе места, она всю злобу обрушивала на Тошку, обвиняя ее во всех бедах. „Погубит мне парня, проклятая сучка!“ — шипела она под черным платком.

Ей хотелось успокоить его, приголубить, но днем они редко оставались одни и поговорить наедине не удавалось. Только вечером, сидя под навесом, они обменивались невеселыми мыслями.

Ивану хотелось, чтобы мать снова начала разговор о дележе, но она больше к нему не возвращалась, видимо, считала, что и так все ясно. Однажды, не выдержав, он спросил:

— А ты уверена?

— В чем?

— Да что невестка… имеет право взять…

— Еще бы! — усмехнулась она победоносно. — Вижу ведь, как другие делают.

— Наша-то, может, не такая, а? — с надеждой в голосе спросил Иван.

— Как все, так и она, — ответила мать с холодным смирением.

Он немного подумал.

— А это самое… мама, может, мне в город съездить… какого-нибудь адвоката порасспросить…

— Зачем расспрашивать, сынок, только попусту деньги тратить…

— Я без денег обойдусь… Есть там у меня один знакомый, братов товарищ.

— Незачем туда-сюда шляться! — отрезала мать и нахмурилась. Она знала, что Минчо посылал его прежде к этому адвокату по разным своим делам, и подумала, что, не дай бог, ввяжется во что-нибудь.

Иван не настаивал, но решил про себя, что сделает это потом, когда будет посвободнее. Адвокат был моложавый, улыбчивый. Минчо часто посылал Ивана к нему за газетами и книгами. Иван был уверен, что этот адвокат по старой дружбе постарается разыскать какой-нибудь закон, малюсенькую зацепочку в своих толстых книгах, чтобы спасти их от Тошки. Он упросит его и денег пообещает, только бы тот помог уберечь имущество в целости, только бы спасти их от разорения.

А жизнь шла своим чередом. Справились с молотьбой, ссыпали зерно в закрома, дел стало меньше. Люди кое-как привели себя в божий вид, отряхнулись от соломы и засели в кабаках и кофейнях. Оживились сельские площади. Оставалось еще убрать кукурузу, но это была легкая, веселая работа.

В один праздничный день Иван выгнал волов на пастбище и вернулся пораньше, чтобы привезти на двор два воза глины: гумно поразрылось, надо было выровнять его под кукурузу. На дворе перед навесом на маленькой трехногой табуреточке сидел Димо Стойкое и разговаривал с Тошкой. Димо дружески крепко пожал ему руку, но по его лицу Иван понял, что тот чем-то недоволен, даже сердит. Лицо Тошки бледное, осунувшееся, влажные глаза покраснели. Явно, плакала. Ивану стало неприятно, муторно на душе. Димо молчаливый, замкнутый человек, не из болтливых, но все бывает: поползет слушок по деревне, а потом покатится снежным комом — попробуй останови! Димо поделится с женой. Жена посудачит с сестрой или с женой деверя, а та растрезвонит по всей деревне. Дойдет до Албанки, и она припрется, устроит скандал. Старая и без того зуб на нее имеет. Как вцепятся друг другу в косы — пойдет такой тарарам, на всю округу! И Иван потом отдувайся… Перед соседями стыдно.

— Говорят, за глиной собрался! — повернулся к нему Димо.

— За глиной.

— Когда поедешь?

— Сейчас.

— Давай запрягай волов, и я с тобой.

— Да не сто́ит, — вяло начал было Иван, — и я сам в один момент управлюсь…

Но Димо уже взобрался на козлы. Не успели выехать из ворот, как Димо начал издалека: все дела да дела, не видимся, некогда словом перекинуться… Ребята сердятся: избегает, мол, по углам прячется. Димо им пытался объяснить, дескать, теперь он всему голова, ведь дом на нем, не стоит осуждать человека.

Иван слушал и от стыда не знал, куда себя деть. Даже в пот ударило. Если бы Димо отчитал его прямо в глаза, даже выругал, все бы легче. Тогда огрызнулся бы, как-нибудь вывернулся. Но Димо ни в чем не обвинял. Выходило даже так, что он, собственно, встал на его сторону. А на самом же деле он его отчитал, да так мастерски, так ловко, что и возразить-то нечего.