Дурман - [10]

Но Иван его уже не слушал. Явно ища кого-то, он заглянул через полуразвалившийся забор внутрь двора, где в глубине был низенький домишко. Пею поглядел на него искоса, потом зевнул, потянулся и спросил:

— Чего ты там не видал?

— Вот на груши твои любуюсь, — схитрил Иван. — Ишь сколько уродилось в этом году. — А потом добавил небрежно: — Васил дома?

— Нет его. Поехал в город за рахат-лукумом.

— Когда вернется, пусть заглянет к нам, — попросил Иван и попрощался. — „Привезет газеты“, — обрадовался он про себя.

— Все неймется этим ребятам, надо же! — нахмурился Алатурка, косясь на Ивана и согнув, как бык, голову. — Старший подох, а младший по чужим дворам шляется…

На токах уже бухали веялки, густые облака пыли слоились над деревней. По улицам телеги громыхали своими разболтанными колесами. Возчики, сидя высоко на телегах, заглядывали в пустые дворы, устланные соломой. Собаки повылезали из хлевов и клетушек, вертелись перед домом, с рычаньем отгоняя злых осенних мух. Иногда через двор пробегала детвора. Ребятишки карабкались на яблони, груши, сливы, а потом опять мчались на токи, где около веялок мелькали вилы, грабли и лопаты.

Это были самые тяжелые дни позднего лета. Люди пропадали весь день на гумне, дремали в полдень у молотилок, перелопачивали зерно, веяли, глотали пыль и умирали от жажды, выпивая огромное количество воды.

Ни минуточки свободного времени, некогда с людьми увидеться, заглянуть к родным, поболтать со знакомыми.

— Как там кукуруза? — спросила старая.

— Перестояла. Пора срезать метелки.

— Ох, знаю, что пора. Да кто же, сынок, кто?

— Мы.

— А гумно?

— Оставим на один день.

— Ох, уж и не знаю, совсем запутались…

— Запутались, — многозначительно подхватил Иван.

— Садись ужинать, пока светло еще… И керосин кончился, посветить нечем…

— Давай ужинать, очень есть хочется. А где сестренка?

— На гумне, — нахмурилась старая.

— А Петю?

— И он там.

Иван растянулся под навесом и лежал, опираясь на локоть. Ног он не чувствовал, голова кружилась — напекло солнце. Устал он, но тяжело было не от усталости.

В доме творится неладное. Нет мира и спокойствия. „Не знал я, что у матери такой гадкий характер, — думал он с горечью. — Обозлилась на сноху, на куски ее готова разорвать… И чего озверела?.. Чем ей сестрица виновата?.. Ну, нет, — решил он. — Надо ей рога пообломать, нельзя так оставлять“.

Сначала Ивану казалось, что это из-за смерти брата мать такая хмурая и подавленная. Но вот, прошло уже сорок дней, а она все еще злится на сноху. С ним ведет себя как прежде, старается во всем угодить, по глазам прочитать, чего он хочет, не спускает с него ласкового взгляда. А к Петю стала еще нежнее, осыпает его поцелуями, нашептывает ласковые слова.

— Ну, бабушка, пусти! — упирается он и вырывается из ее рук. Она сует ему в руки яблоки, арбузы, дыни. Мальчик как-то недоверчиво поглядывает, но потом радостно бросается ей на шею. Она знает, что он идет к ней только ради гостинцев, и это ее ужасно злит. Ей хочется отдалить его от Тошки, привязать к себе, стать ему второй матерью.

Иван заметил, что старая больше не зовет Тошку по имени. Вот и сейчас зашла за огород и зовет:

— Пете, идите ужинать!

— Зовет Пете, чтобы только сноху по имени не назвать! — сердито проворчал Иван. — Тьфу, ты, господи! Ну надо же характерец!

Снова ужинали в полном молчании. За столом они собирались теперь только за тем, чтобы хмуро поработать челюстями, бросить друг на друга косой взгляд да тяжело вздохнуть. Мало им общего горя? Зачем себя еще больше растравлять? Чего им делить между собой? Иван не понимал, почему так получается. „Злюка, злюка“, — повторял он, думая о матери. И Тошка тоже не понимала толком, почему все так изменилось. „А какая раньше-то была, господи боже, совсем другой человек!“ — думала она, вспоминая прежние их отношения. А старая думала о своей тяжелой жизни, без света, без радости: „Так всю жизнь и промучаешься, от колыбельки до могилки“. И, прикрываясь черным платком и сгорбившись над столом, она кляла свою злую участь. „Все от бога!“ — говорила она себе, и дух противоречия восставал в ней против небесного владыки. Но она смирялась, боясь прогневить его еще больше, не дай боже, что-нибудь стрясется с Иваном или Пете. Она ужасалась этих мыслей, и слезы наворачивались на воспаленных глазах! Она мысленно вспоминала свою прошлую жизнь, и ничего радостного в ней не могла вспомнить. Ей стало жаль себя. Чего только она не пережила, чего только не вынесли ее плечи… Роем нахлынули воспоминания, унесли ее далеко-далеко. Как сейчас помнит она день, когда купили Кабатину ниву. Как не могли на нее наглядеться, с каким нетерпением ждали первого урожая. Но тут… ударил страшный град — пшеница, кукуруза, все до зернышка было вбито в землю. А в доме провалилась черепица, на ремонт денег не было, крыша зияла огромной дырой, как пасть кровожадного зверя, собрались недоимки, потекли проценты за купленную землю. И в довершение всего — в амбаре вышла вся пшеница. Пришлось у одного взаймы взять, другим продавать хлеб на корню — кое-как свели концы с концами, чтобы только с голоду не подохнуть. Но во что им все это обошлось, чего им стоило — одни только они с Милю знают… Зимой умерла Мита, первый их ребенок. Глотушная ее задушила. Пока спохватились, послали за доктором — было уже поздно, померла их красавица-дочка. Уже в первый класс ходила, только что ей грифельную доску купили. Все глаза тогда выплакали. Только работа в поле и дома, повседневные заботы спасли, иначе с ума бы сошла от горя.