Дунай - [42]

Агнес утопили в Дунае, до последнего мгновения она не пожелала отречься от мужа и спасти свою жизнь. Чтобы утопить ее (женщина качалась на волнах), герцогским головорезам пришлось обмотать ее знаменитые волосы вокруг шеста и долго держать ее голову под водой, пока Агнес не умерла. Формально ее обвинили в колдовстве. Пересказывая этот эпизод, Антиквар, писавший на закате эпохи Просвещения, уже не мог считать ее ведьмой: как порядочный буржуа, он дает мирское объяснение легенде, с негодованием сообщая о том, что девица «постыдно» соблазнила герцога Альбрехта — между прочим, не младенца, а цветущего кавалера, который познакомился с Агнес и начал ухаживать за ней на турнире в Аугсбурге. От Эммерама Руспергера — законника, сформулировавшего обвинение в колдовстве против Агнес, и Антиквара, считавшего Агнес наглой девицей, до наших дней дошло распространенное убеждение, что, если отец семейства бросает жену и детей и сходится с двадцатилетней, вина полностью лежит на ней, а мужчина — несчастная жертва.

Жаль, что Марилуиза Фляйссер не написала драмы об Агнес Бернауэр, потому что она встала бы на сторону Агнес. Зато отличающуюся недюжинной поэтической силой трагедию сочинил в 1851 году Фридрих Геббель. Геббель восхищался чистой и прекрасной женщиной, знающей заповеди христианской веры не хуже фаустовской Маргариты, в горле которой, когда она пьет, как в хрустальном бокале, просвечивает вино. Агнес должна умереть «лишь потому, что она красива и честна», а еще потому, что, когда нарушается мировой порядок и Господь вмешивается, держа в руках не мотыгу, а серп, разящий без разбора праведников и грешников, «это уже не вопрос вины или невиновности, а причины и следствия», — иначе говоря, все дело в том, чтобы устранить причину волнения. Геббель упивается пафосом государственной необходимости; благородство и чистота отдельного человека призваны увеличить торжественную сакральность того, кто, подобно герцогу Эрнсту и самому поэту, встает на сторону большинства людей, которое всегда право и которое кажется тем более правым, чем более субъективно невиновным и вызывающим восхищение является приносимый в жертву отдельный человек.

Поэзия призвана воспеть эту жертву, по сути, самопожертвование, потому что при этом подавляется любовное влечение, которое поэзия по своей природе испытывает к отдельному человеку, к жертве, к Агнес Бернауэр. «Большое колесо прокатилось по ней, — сказал об Агнес герцог Эрнст, отдав приказ ее убить. — Теперь она рядом с тем, кто заставляет это колесо вертеться». Как всякий пафос объекта, возрастающий от уничтожения и самоуничтожения субъекта, и этот пафос вызывает подозрение; всякая высокопарность людского большинства — тонкая травестия мещанской пошлости Антиквара. Существует риторика объективности, которая в своей непоколебимой жестокости кажется пародией на соотношение между коллективными потребностями общества и индивидуальными потребностями его членов. Восхищение, с которым многие незваные адвокаты Всего на свете повторяют фразу Гегеля «строгаешь — стружки летят», — это карикатура на мысль Гегеля и на всякую мысль, ответственно относящуюся к общественно-политической реальности, но учитывающую не только ее.

Геббель уверен, что подобное «насилие» — это «насилие права». Адвокат полноты всегда уверен в чем-то, что вообще-то еще требуется доказать, то есть изложить историю, объяснить, кто какие преследовал интересы. А вдруг верно совсем противоположное: свадьба Альбрехта и Агнес угрожала, как сказано в трагедии, разрушить Баварское герцогство, и разрушением этим, прибавляет автор, мог воспользоваться император, чтобы утвердить свою центральную власть над князьями, подобно тому, как орел хватает жертву, пока за нее дерутся медведи. Впрочем, история, полнота могли бы желать победы императора над партикуляризмом князей, в таком случае герцог Эрнст выражал бы субъективные амбиции, а свадьба Агнес Бернауэр была бы не нарушением полноты, а ее выражением. Тогда бы Агнес стала бы воплощением Weltgeist, Мирового духа.

Не существует перечня уполномоченных Мирового духа, и пререкания между теми, кто присваивает этот титул, до непристойности бесконечны. Стремление идти в ногу со временем, слиться с его шествием — проявление обращенной в прошлое, мучительной тоски по свободе от всякого выбора и всякого конфликта, то есть свободе от свободы, от стремления обрести невинность, будучи уверенным, что невозможно быть виновными, поскольку невозможно выбирать и действовать самостоятельно. Поэзия в драме Геббеля — сирена этой иллюзии, этого отречения; в трагедии невиновна не только Агнес, но и прежде всего — ее убийца. Говоря о преступлении, герцог Эрнст признается: «Некоторые поступки нужно совершать как во сне: например, этот».

Грильпарцер тоже написал драму о государственной необходимости — «Еврейка из Толедо». В ней испанские гранды решают убить Рахель, прекрасную демоническую любовницу короля Кастилии, которая держит его в плену страсти, парализовав королевство, которому угрожает нашествие врагов, войны, убийство и разрушение. Однако Грильпарцер противопоставляет, как сказал бы Макс Вебер, этику убеждения этике ответственности, доказывая обоснованность и той и другой и не жертвуя одной ради другой, но при этом не улаживая конфликта между ними, который представляется безвыходным и оттого трагичным. Убившие Рахель испанские гранды стремятся «к добру, а не к справедливости»; они полагают, что исполнили свой долг по отношению к государству, но не полагают, что это делает их поступок менее преступным и оправдывает нарушение общечеловеческих заповедей. Они признают себя виновными, убийцами и просят прощения у далекого таинственного Бога.