Дунай - [151]

Остров Брэила, протянувшийся на шестьдесят километров и зажатый между главным рукавом Дуная и старым Дунаем, — водный Эдем, мир волшебницы Альцины, где царствует камыш; здесь готы, как пишет Гиббон, согласились отдать римлянам своих жен и дочерей, но не свое оружие. У Брэилы река вновь остепеняется, обретает единое мощное течение, как и подобает цветущему торговому и промышленному городу, деятельному, не знающему устали речному порту, каковым остается и сегодня порт в близлежащем Галаце.

Некогда крупный центр торговли превратился в крупный центр металлургии и судостроительства; охра благородного и тяжеловесного XIX столетия, отличавшегося неоклассическим достоинством, но украшенного подобающими модерну завитушками и кариатидами, растворяется в левантийской смутности и неопределенности, которая пристала восточному порту, смешению и брожению всего, что выбрасывает на берег волна. В девятнадцатом столетии в Брэиле собирались готовившие революцию болгарские эмигранты; об этих патриотах, «отверженных», и об их нескончаемых ночных спорах в городских трактирах рассказал в своих книгах Вазов.

В ресторане «Дунай» на площади Ленина стены помпезного красного цвета, с претензией на стиль конца столетия, но свет тусклый, объединенных усилий безоблачного полудня и люстры, горящей в дальнем углу, недостаточно, чтобы мы могли прочесть меню. Республиканская улица, которую я только что перешел, — одна из характерных улиц, вдоль которой тянутся эклектичные здания, в основном охристо-оранжевого цвета; по таким улицам в последние годы я неоднократно ходил в Венгрии, Словакии, в Банате, во многих больших и малых городах паннонского моря; в царящем в ресторане сумраке мне чудится, будто все эти улицы начинаются и заканчиваются здесь, на этой площади, словно именно здесь пролегает граница дунайского мира, моя граница.

Турки и особенно греки оставили в Брэиле (или Ибраиле) заметный след: от купцов, богатство которых бросается в глаза в Греческой церкви, до партизан Маркоса, прибывших сюда в 1948 году после гражданской войны. Сын греческого контрабандиста, которого он никогда не видел, — поэт Брэилы Панаит Истрати, родной город помнит его и гордится им. В музее есть фотография, снятая в 1921 году в Ницце: поэт стоит на улице в широкополой шляпе и читает «Юманите» — его поза, которая подошла бы героям Фитцджеральда, выражает отчаянную дерзость, беззащитную и безграничную наивность потерянного поколения, которое кричало о своей потерянности и к которому принадлежал Панаит Истрати.

Из больницы в Ницце, где он очутился после попытки перерезать себе горло, Панаит Истрати отправил Ромену Роллану письмо, представляющее собой отчаянный крик о помощи и написанное вечером накануне попытки самоубийства; в письме он дважды прерывает поток жалоб, чтобы рассказать смешные эпизоды из детства. Этим «восточным писателем», который объехал пол мира, перепробовал самые разные ремесла, этим «балканским Горьким», поэтом бродяг и беспризорников, Ромен Роллан искренне восторгался и многое сделал для того, чтобы его узнали во Франции. Через несколько лет Панаит Истрати завоевал всемирную известность, его произведения (их действие почти всегда происходит в Румынии, на Балканах, хотя иногда Истрати писал на французском, который он выучил самостоятельно) перевели на двадцать пять языков, и даже такой видный критик, как Георг Брандес, которому в свое время Томас Манн с почтением и трепетом отправил «Будденброков», имел неосторожность заявить, что любит Истрати больше, чем всех остальных современных европейских писателей. Критикой советского режима Истрати вызвал гнев ортодоксальных левых, которые отказали ему в звании коммуниста; в 1925 году он забросил литературу, чтобы посвятить себя защите угнетенного населения, занимавшего земли между Днестром и Тисой, аннексированные румынским правительством.

Роллан сравнивал сочиненные Истрати истории, перетекающие одна в другую, с излучинами и извилинами Дуная, с лабиринтом вод и берегов, которые Панаит Истрати описал в романе «Кира Киралина», — зачарованный блеском и путаницей, ошеломленный их хитрым кружением, таящимися за речными поворотами бедами и жестокостью. Истрати — поэт свойственного Востоку всеобщего смешения и неоднозначности, неупорядоченности, которая одновременно сулит спасение и насилие; этот бунтарь-анархист был братом жертв и побежденных, хотя, когда он пытался рассказать об их восстании и призывал к отмщению, например в «Гайдуках», с литературной точки зрения его книги оказывались неубедительными.

Как часто бывает с имморализмом, рожденным этическим бунтом против ложной морали, Панаит Истрати, защитник слабых и обездоленных, в конце концов поддался наивному соблазну жизненной силы, не заметив, что эта сила благословляет злоупотребление со стороны сильнейшего. Секс во всем его многообразии воспевается как свобода удовольствия, но одновременно он превращается в ловушку, заманивающую жертв в водоворот жизни и в руки преследователей. Для Панаита Истрати, который, прислушиваясь к голосу страдания, был поэтом, а воспевая жизнь безо всяких правил и прогресс, превращался в ритора, человеческое существование походило на восточный бордель: закрывающие вход занавеси призывают зайти внутрь — туда, где нет ничего, кроме грязи.