Дунай - [149]

Когда дувший с Черного моря ветер рождал в его сердце тоску, Овидий, в честь которого названа площадь, обращался за помощью к Эроту — богу, которого не стоит призывать для защиты от утекающего впустую времени. Но действенного лекарства любовных содроганий Овидию в Томисе не хватало, потому что он был не поэтом любви и секса, а поэтом эротики, а эротике нужен большой город, средства массовой коммуникации, салонные сплетни, реклама. Всякий настоящий эротический поэт и писатель, будь то Овидий или Д’Аннунцио, — гений маркетинга: он навязывает правила поведения, выдумывает рекламные слоганы и тактику, как Д’Аннунцио, он предписывает следовать моде и пользоваться косметикой, как Овидий. Что отнюдь не мешает ему быть великим поэтом, каковыми порой бывали и Овидий, и Д’Аннунцио. В любом случае такому поэту и писателю нужно широкое поле для деятельности, а главное — сложно устроенное общество, сеть посредников, механизм воспроизведения реальности, который делает неразличимыми сообщение и средство его передачи, опыт и информацию, продукт и рекламу. Поэт эротики, желающий оставаться таковым, должен постоянно вращаться в обществе, ему нужен Рим или императорская Византия, Париж или Нью-Йорк; трудно, почти невозможно было заниматься литературной эротикой в провинциальной Германии XIX века, стране домохозяек, еще труднее — среди гетов. Овидий наверняка страдал от холода в здешние сарматские зимы: Август знал, как ему отомстить.

11. Фракийский всадник

Боги в Музее Констанцы — воплощение двойственности и смешения, загадочные маски, у которых киммерийское мрачное равнодушие к собственному происхождению попахивает декадентским промискуитетом. Статуя Аполлона I века до нашей эры — прекрасная женская голова, куда более женственная и соблазнительная, чем стоящая неподалеку голова Афродиты; у Исиды пухлый чувственный рот, элевсинская триада напоминает о циклах смерти и возрождения, Понт подчиняется Фортуне, у Эрота на фризе со сценой охоты на львов черты и выражение лица испорченного мальчишки. Бодрые призывы Чаушеску, написанные на стенах крупными буквами, мозолят глаза трехголовой Гекате и пытаются пробудить добрые, чистые чувства, отличающие сторонников социализма, у великой матери Кибелы, которой посвящали оргиастические культы.

Эти фигуры, обманчивые, как обманчив их смутный, неясный эротизм, напоминают о многослойном, сложном субстрате местной цивилизации, о племенах, эпохах и богах, перемешанных между собой, словно жители портовых кварталов. Йорга считал, что далекой основой карпатско-балканско-византийского сообщества, его первым слоем, были фракийцы, которых Геродот называл «величайшим народом на земле после индийцев» и которые, как он полагал, стали бы еще могущественнее, если бы они не были раздроблены на множество племен, носящих разные названия, а объединились и подчинились единому вождю.

В расположенном в стенах музея питомнике богов выделяются изображения Фракийского всадника. У него нет собственного имени, это не бог, а символ тайного божества, которое невозможно изобразить и тем самым профанировать, ибо оно непредставимо и неописуемо, как Верховный Бог, бесстрашным воином которого является всадник. Сидя на священном животном, коне, Фракийский всадник бросается вперед, его плащ развевается и складывается ветром; у одной статуи время повредило голову коня и всадника, у другой сохранилась вся фигура, лицо и взгляд отважно сражающегося воина.

Как гласит предание, фракийцы и геты отличались сдержанностью и мужественно встречали смерть, в написанной в «Илиаде» картине золотое оружие Реса и его белоснежные, быстрые, как ветер, кони окутаны сиянием. Сдержанность обусловлена близким знакомством со смертью и означает избавление от страха и тревоги, рождаемых слепым поклонением жизни; фракийцы оплакивали рождение, приносившее человеку столько забот, и праздновали окончание жизни, избавлявшее от бед и дарившее блаженство. Геты не боялись смерти и скорее предпочитали умереть, чем стать пленниками или рабами.

Откуда бралось это спокойствие — из умения слышать дыхание природы, учившего ощущать себя древесной листвой, расти и опадать, как листва, или из веры в бессмертие, убежденности, что после смерти начинается истинная, вечная жизнь рядом с сокрытым богом Залмоксисом? Окутывающие убитого во сне Реса золото и белизна — ореол убеждения, которое не сломить ночному убийце и которое потомок неприятелей Реса Гомер прославил в веках. Возможно, Фракийский всадник — воплощение убеждения, смерть не властна над ним, уверенно мчащимся на своем скакуне — адском животном, ставшем ему верным другом. Куда он скачет, к какому перевалу? Однажды на горе Снежник, на поляне под названием Помочняки, только что вставшее солнце вылепило из поднимавшегося с травы пара светящуюся непроницаемую преграду, заслонившую лес. Человек, поднявшийся и направившийся к этой занавеси из света, пройдя сквозь нее, растворился в сиянии, я его больше не видел, но в том, как он исчез, в том, свидетелем чему я стал, не было пугающего чувства потери.

Истинная тайна чиста и наполнена светом, как в то далекое утро, ему не нужны жалкие уловки и чудеса, дешевый обман оккультного и сенсационного. В музее хранится статуя Гликона — чудовища с головой собаки или антилопы с человеческими глазами и волосами, змеиным туловищем и львиным хвостом. Гликону поклонялись во II веке нашей эры в Пафлагонии как воплощению Эскулапа, его культ сохранялся и в Риме. Он мог бы стать гением места при разворачивающихся вокруг метаморфозах и всеобщем смешении; если взглянуть прозаичнее, его можно рассматривать как напоминание о надувательстве. Один мошенник, Александр из Абонотиха, приручил змею и хитроумно ее использовал: за немалую мзду змея давала пришедшим к ней на поклон людям ответы на вопросы и пророчествовала о будущем. Эпигоны и эпигонские эпохи не способны верить в Бога или взглянуть в лицо атомам и пустоте; их Halbkultur