Дунай - [123]

В своем романе, несвободном от шовинистических и антисемитских настроений, Циллих рассказывает о горниле, в котором плавятся многочисленные народы, проживающие в Трансильвании, о разногласиях между ними, испытывая определенную симпатию к представителям различных этносов; среди друзей главного героя, Лутца, есть представители разных национальностей, и если поначалу Лутц с удивлением обнаруживает, что пастух может быть румыном, и не верит, что за окружающими его деревушку горами лежит другая страна, Румыния, в конце книги один из его приятелей, Николас, ставший лейтенантом румынской армии, символизирует (в новой Румынии, аннексировавшей после Первой мировой войны Трансильванию) не разрыв с традицией, а надежду на ее продолжение.

В глазах Циллиха, высмеивающего убогий и напыщенный культ всего германского, немецкий народ велик, ибо он желает не самоутвердиться, как малочисленные народности, взгляд которых простирается не дальше их узких границ, а утвердить универсальные идеи и ценности, «великое» и «справедливое для всех». Поэтому немецкий народ станет главным героем «всемирной истории»; элементом, соединяющим и связывающим народы Центральной и Восточной Европы, которые иначе останутся разделенными, незнакомыми друг с другом. Подобно латыни в древности, немецкий язык — общий и, следовательно, универсальный язык, рядом с которым расцветут все языки других народов, ни один из которых тем не менее не выйдет за пределы своей народности. Подобная тотально-немецкая, «gesamtdeutsch», перспектива — палка о двух концах: в годы национал-социализма она помогала сопротивляться варварскому расистскому империализму национал-социалистов, прикрывавшемуся идеей универсальности, но в то же время она обеспечивала империализму идеологические инструменты и страстную поддержку, способствовавшую утверждению его господства.

Циллих также колеблется между националистическими и братскими, наднациональными настроениями; в конце романа Лутц, трансильванский саксонец, не эмигрирует в Германию, а остается в своем краю, на новой, румынской, родине, потому что, как он говорит, теперь задача саксонцев — дать Румынии то, что они когда-то дали Австрии и Венгрии. В этом их служение, возможность быть по-настоящему немцами, и это чрезвычайно непростая задача, потому что «трудно, бесконечно трудно быть немцем на Востоке».

Настолько трудно, что ни Вена, ни Берлин об этом не догадываются; Габсбурги и Гогенцоллерны предают своих самых великодушных стражей. Отношения между периферией и центром всегда непростые; живущий на географической или культурной границе ощущает себя истинным хранителем своей культуры, истинным представителем своего народа, при этом он знает, что остальная часть нации его не понимает, и эта, остальная, часть кажется ему недостойной своего названия. Если в рассказе Эрвина Виттштока в доме семейства Фогт из Германштадта на почетном месте, словно икона, висит портрет Бисмарка, в романе Циллиха Бисмарка осуждают за то, что, не желая ссориться с венграми, он цинично бросает проживающих в восточных землях немцев. Когда я завожу разговор об этом с бабой Анкой, она мгновенно находит объяснение, заявляя, что Бисмарк наверняка был евреем.

13. На Часовой башне

Октавиан похоронен в Сигишоаре — городе, очаровавшем Энеа Сильвио Пикколомини, в жемчужине Зибенбюргена, в украшенном высокими башнями, неприступном «трансильванском Нюрнберге». Готические дома и башни, связанные с ремесленными цехами (башни кузнецов, сапожников, портных, кожевенников, медников), тишина очаровательных улочек, карабкающихся вверх, к крепости, — все это делает Сигишоару (саксонский Шёссбург, венгерский Сегешвар) похожей на Прагу с тайной ее камней и дверей, ведущих в иное, потаенное пространство, открывающих неожиданную сторону вещей. Тонкие остроконечные железные флаги на башнях отважно и непреклонно вырисовываются на фоне неба, овеваемые ветром, словно рыцари, бесстрашно ожидающие на арене начала турнира, который решит их судьбу. Весь город окутан покоем и тишиной, но, если поднять глаза и взглянуть на флаги, кажется, что вот-вот запоет труба и начнется неотвратимая и непредсказуемая битва.

Кровопролитие и ужасы не обошли стороной эту геральдическую красоту. 31 марта 1785 года патриций Андреас Метц написал из Альба-Юлии брату Михаю, члену сената Сигишоары, чтобы с радостью известить о казни Хории и Клошки, вождей крупного крестьянского восстания 1784 года, участники которого обратились с требованием отменить рабство к самому императору, к великому Иосифу II, напомнив ему о данных обещаниях; императору пришлось трагически подавить восстание, хотя его реформы поддерживали как раз крестьяне, а не знать, против которой поднялся народ. К вящей радости Иоганнеса Андреаса Метца, Клошку колесовали, Хория, за которого заступился герцог Янкович, заслужил привилегию быть дважды пронзенным саблей, а уже потом попасть на колесо. Затем их тела разрубили на части, головы бросили перед дверями дома, а остальные части тел выставили на улицах «в назидание прочим валахским повстанцам».

Я не пойду с бабой Анкой на кладбище, такие дела решают вдвоем, без третьих лишних, Анке нужно повидаться со своим лейтенантом. Пока она проводит время с Октавианом, я забираюсь на возведенную в XIV веке Часовую башню. Наверху, на пятом этаже, находится часовой механизм, в том числе фигуры, изображающие дни недели (высотой фигуры около метра, раскрашены яркими красками), — в полночь они приходят в движение, каждая фигура занимает подобающее место и появляется перед зрителями в порядке очереди. Я стою за часовым механизмом, вернее, внутри его, — ролики и лебедки, которые заставляют бежать секунды, забавные деревянные фигуры кричащих цветов и все остальное, в том числе годы, прошедшие с тех пор, когда баба Анка в последний раз видела Октавиана. Как там говорил капитан в «Войцеке» Бюхнера? «Боже мой, как подумаю о том, что за сутки земля делает полный оборот, понимаешь, всего за сутки, — дрожь пробирает. А сколько времени потеряно, выброшено, потрачено впустую… как взгляну на висящий на вешалке мундир, плакать хочется, а мундир так и висит на своем месте…»