Думать / Классифицировать - [2]

Неважно, где во Франции (если уж не в самом Париже и близких пригородах), меня, наверное, поймут, если я скажу «я живу в Париже» или «я проживаю в Париже» (между этими двумя формулировками есть разница, но какая?). Я мог бы еще сказать «я живу в столице» (кажется, я ни разу так не говорил), и ничто не мешает мне вообразить, что я мог бы также сказать «я живу в Городе просвещения», или «я живу в городе, который некогда назывался Лютецией», хотя это непохоже на указание адреса, а напоминает начало какого-нибудь романа. Зато я серьезно рискую оказаться непонятым, если скажу что-нибудь вроде «я живу в точке с координатами 48°50′ северной широты и 2°20′ восточной долготы» или «я живу в 890 километрах от Берлина, 2600 километрах от Константинополя и 1444 километрах от Мадрида».

Если бы я жил в Вальбонне, я мог бы сказать «я живу на Лазурном берегу», или «я живу рядом с Антиб». Но, живя в самом Париже, я не могу сказать «я живу в парижском регионе», «я живу в парижском бассейне» или даже «я живу в департаменте Сены».

Не очень хорошо представляю себе, при каких обстоятельствах было бы уместно сказать «я живу к северу от Луары».

«Я живу во Франции» или «я проживаю во Франции»: подобную информацию я мог бы выдать из любой точки, расположенной вне «Шестиугольника»[4], даже если я официально нахожусь во Франции (например, в одной из заморских территорий); и лишь в шутку я мог бы сказать «я живу в Шестиугольнике»; зато, если бы я был корсиканцем, живущим в Ницце, или обитателем острова Ре, живущим в Ла-Рошели, я мог бы запросто сказать «я живу на материке».

«Я живу в Европе»: подобная информация могла бы заинтересовать американца, которого я встретил бы, например, в японском посольстве Канберры. «Oh, you live in Europe?» — повторил бы он, а мне, наверное, пришлось бы уточнить: «I am here only for a few hours (days, weeks, months)» [5].

«Я живу на планете Земля». Представится ли мне когда-нибудь возможность сказать это кому-то? Если это будет пришелец «контакта третьей степени» [6], спустившийся в наш бренный мир, то он узнает это и без меня. А если я окажусь где-нибудь в районе Арктура или КХ1809В1, то мне наверняка придется уточнить: «я живу на одной (впрочем, единственной обитаемой) из планет солнечной системы, третьей по мере увеличения расстояния от Солнца», или «я живу на одной из планет одной из самых молодых желтых звезд-карликов, расположенных с краю не очень значительной галактики, совершенно произвольно именуемой Млечным Путем». И будет приблизительно один шанс из ста тысяч миллионов миллиардов (то есть всего лишь 1020), что мне ответят: «Ах да, Земля…»

Заметки о предметах, находящихся на моем письменном столе [7]

На моем письменном столе много предметов. Самый старый, наверное — моя ручка; самый молодой — маленькая круглая пепельница, которую я купил на прошлой неделе; она белая, керамическая, на ней изображен памятник жертвам, павшим в Бейруте (полагаю, во время войны 14 года, а не той, которая только что разразилась).

Я провожу по многу часов в день за своим письменным столом. Иногда мне хочется, чтобы он был пуст насколько это возможно. Но чаще всего мне нравится, когда он завален почти до предела. Сам стол состоит из стеклянной столешницы — метр сорок в длину, семьдесят сантиметров в ширину, — которая закреплена на металлических подставках. Его устойчивость далеко не совершенна, и, в общем-то, не так уж и плохо, что он нагружен или даже перегружен: тяжесть лежащих на столе предметов делает его устойчивым.

Свой письменный стол я довольно часто привожу в порядок. Это сводится к тому, что я убираю с него все предметы, чтобы потом по одному вернуть их на место. Я вытираю стеклянную столешницу тряпкой (иногда смоченной специальным составом) и делаю то же самое с каждым предметом. Проблема заключается в том, чтобы решить, должен ли тот или иной предмет оставаться на столе (затем предстоит найти ему место, но это обычно несложно).

Подобное обустройство моей территории редко происходит ни с того ни с сего. Чаще всего оно совпадает с началом или завершением определенной работы; напрашивается в такие смутные дни, когда я сам не очень хорошо представляю, за что и как браться, и хватаюсь лишь за действия, маскирующие отступление: разбирать, классифицировать, упорядочивать. В такие моменты я мечтаю о чистой, нетронутой рабочей поверхности: каждая вещь на своем месте, ничего лишнего, ничего выступающего, все карандаши остро отточены (но зачем столько карандашей? — я бросил взгляд и увидел сразу шесть штук!), все бумаги сложены в стопки или, еще лучше, бумаг нет вовсе, одна лишь тетрадь, открытая на белой странице (мифические, безупречно гладкие столы президентов и генеральных директоров фирм; один из таких столов мне как-то довелось рассмотреть: это была маленькая стальная крепость, нашпигованная электронными или претендующими на это приборами, которые появлялись и исчезали при нажатии клавиш на огромной панели управления…).

Позднее, когда моя работа продвигается или буксует, мой письменный стол загромождается предметами, собранными здесь иногда по чистой случайности (секатор, складной метр) или в силу мимолетной необходимости (кофейная чашка). Некоторые предметы пробудут здесь несколько минут, другие несколько дней, третьи, попав сюда вроде бы беспричинно, пребывают здесь постоянно. Речь идет не только о предметах, напрямую связанных с писательской работой (бумага, канцелярские принадлежности, книги); некоторые предметы соотносятся с действиями ежедневными (курить) и периодическими (нюхать табак, рисовать, есть конфеты, собирать пасьянс, решать головоломки), с навязчивыми и, возможно, суеверными идеями (ежедневно устанавливать дату на настольном крутящемся календаре); их наличие объясняется не каким-то конкретным назначением, а, возможно, воспоминаниями, осязательным и зрительным удовольствием или всего лишь пристрастием к безделушкам (коробочки, камешки, галька, вазочка для одного цветка).