Духов день - [7]

Она знать не знала, есть ли причины у Шенву быть таким. Не знала, в чем виновата и виновата ли вообще матушка Венлин. Только разозлилась сильно и, глядя как по-хозяйски, уперев руки в бока, заходит Шенву в знакомый двор, зашептала яростно:

— Хан! Ханушка, слышишь? К тебе! К тебе!..

Шенву поднес к уху телефон и стал что-то объяснять про площадь, состояние, цену… А от будки уже мчался к нему огромный пес гампр.

…Он успел выхватить кусок мяса у него из плеча. При жизни палево-желтый, а теперь белый…

…потом красный…

Ронга кричала громче ошалевшего, поседевшего в миг парня. Меньше чем за минуту весь город, казалось, бросился к вопящему Шенву, который катался по земле в тщетных попытках отбиться от твари, которой никак не мог быть добрый-добрый Хан. Пес повернул голову и уставился на Ронгу, которую взрослые все пытались увести от беды. Вместо воя или скулежа из пасти вырвался трубный рев.

Пес прыгнул, и толпа разметалась по сторонам. Вроде как бросились по делам — кто помогать кричащему Шенву, кто в дом за бинтами, кто в больницу на своих двоих припустил, даром что уже вызвали. На Ронгу и пса никто не взглянул.

Только дедушка.

Только дедушка Фэнг произнес что-то из-за ее спины, и Хан исчез на втором прыжке.

Дедушка объяснил потом, что духов-то и в обычные дни лучше не звать, а уж в их заветный праздник — тем более. Сказал, глупо считать, будто угадаешь, что у того или другого призрака на уме. Сказал, может, это и не Хан вовсе был. А может, и был. Может, при жизни Шенву обидел чем-то пса или хозяйку, матушку Венлин… Может, просто добрый Хан послушался злую, злую Ронгу.

Одно хорошо — Шенву выжил. Уже вечером дедушка позвонил в мидзинскую больницу, куда Шенву перевели из местной, и все разузнал, чтобы успокоить внучку. Выжил, все с ним прекрасно, в больнице полежит — может, поумнеет и передумает дом продавать, материно наследство.

Постепенно воспоминание стало еще одной страницей детства. В чем-то даже приятной. Ронга быстро убедила себя, что Шенву чем-то заслужил злость Хана. И что Хан совершенно точно не собирался нападать на нее там, у белого домика матушки Венлин. Молчать об истории было трудно, но дедушка часто напоминал о такой необходимости, и расстраивать его Ронга не хотела…

Позже стало ясно — дедушка боялся не того, что Ронга расскажет друзьям про Хана, а того, что дети случайно донесут до нее всю правду. Услышат про призрака, расскажут родителям, те вспомнят матушку Венлин и Шенву… Вспомнят, что за машиной вернулась заплаканная девушка в белом траурном платке. А потом и сплетники подоспеют. Слово там, слово здесь — и услышит Ронга от приятелей, что Шенву скончался в той больнице. От потери крови и травм.

Да еще странность — будто ночью выпотрошил его кто-то.

Волк, что ли, в Мидзине разгуливал?…

Это все Ронга узнала уже в двенадцать, когда стала ездить в среднюю школу. Байка о Шенву стала чем-то вроде городской легенды.

…Ронге сложно было молчать.

Сначала — молчать в незнании, перед друзьями. Позже — молчать в ужасе, перед дедушкой. Дядя Тухтырбек, большой знаток собак, заходил в гости и любил повспоминать Хана. Мол, гампр — знатная порода, и тот пес был ух как хорош! Не пора ли и вам двоим кого завести?…

«Тш-ш, старый, — отвечал дедушка, косясь в сторону молчаливой внучки. — Нам бы за собой уследить да за гостями всякими…»

«Шенву, — шептала Ронга каждый Духов день. — Шенву, Шенву! Ну прости ты меня, прости!». А он молчал. Молодой, совсем седой, белый и красный.

Ронга спрашивала, что сделать, как вину искупить — хмурился все и тщетно пытался собрать обратно разорванный свой живот и стелющиеся по полу кишки. Однажды она со своим «прости» совсем близко подошла, загребла руками чужие внутренности, всунула в дыру. Не уместились. Выскользнули из ладоней.

А Шенву — даже в лице не изменился.

Не звать его и не просить Ронга не могла, вымолить прощение — не умела.

Зато больше она ничего не боялась. Совсем ничего. И ко всему привыкла.

3. Кувшинки

Мадара была центром хинсанского аймака Коулань, граничащего с Ушмой, но вся слава и богатство торгового города, связующего звена между двумя странами, всецело принадлежала соседу-Мидзину. Многие и знать не знали, что Мидзин — центр торговый, а исторический — и потому гораздо более важный со всех, ну совсем всех сторон, — именно Мадара. Дедушка Фэнг, всем и каждому готовый рассказать о красоте и долгой истории родного города, молниеносно выходил из себя, стоило кому-то неосторожно назвать Мадару провинцией, которой она и являлась, даже при всей своей исторической ценности.

Летом Мадара напоминала пряник в блестящей глазури — горячий, только из печи, в потеках сахара и взбитого яйца. На асфальте оставались следы, как в тесте, разогретая краска, казалось, вот-вот стечет по стенам домов, а черные крыши готовы были хрустнуть и осыпаться, как тонкая хлебная корочка, вздувшаяся над мякишем. Дома дышали, дома плавились и дома иссыхали в солнечной печи, и каждый человек казался сытым и от сытости ленивым, даже если на деле был голоден. Ведь разве можно голодать в этом горячем пряничном городке?

В такие дни Ронге всегда было сложно отправляться работать в «Лилии». Молоденькие девушки уходят из такого сказочного городка разве что к другим, еще более сказочным, местам. Навстречу приключениям, мечтам, любви… В «Лилиях» можно было найти разве что первое. Строго говоря, многие догадывались о сути этого заведения уже из названия — слишком много мифов о прудах и водяных духах знал Хинсан. Лилейные девы с кожей нежной, как лепестки, среди этих духов однозначно преобладали.