Все это Черкашин поведал офицерам отдела после того, как вручил измятое, испачканное донесение.
Затем он снял с себя рубаху — верхнюю часть маскхалата, — кое-как расстегнул негнущимися пальцами полушубок, запустил вглубь руку и достал из этого припотевшего солдатского нутра, из кармана своей гимнастерки, небольшую пачку бумаг убитого капитана. Черкашин нерешительно держал их в заскорузлых ладонях, потом медленно произнес:
— Вот документы капитана.
Кто-то из офицеров сказал, что он может оставить их здесь и что потом их передадут в отдел кадров.
Черкашин отрицательно покачал головой.
— Нет, я сам, — сказал он, словно обрадовавшись, что ему еще не надо расставаться с этими бумагами, — раз в отдел кадров, я сам… Я знаю, где…
Ему никто не возражал. Он хотел засунуть бумаги обратно в карман, и тут на стол из пачки выпала фотография. Я машинально протянул к ней руку, но Черкашин успел прикрыть ее ладонью. Он поднял глаза и узнал меня.
— А, это вы, товарищ лейтенант, — сказал он и после некоторого колебания отнял руку. Я взял фотографию.
На меня взглянуло женское лицо, миловидное, простое, задумчивое, с ласковыми глазами Внизу наискось было написано: «Твой миленький дружок» и стояла буква «Н».
Я отдал фотографию Черкашину. С меня было довольно. Он взял ее, вложил в пачку, сунул в карман. Проделывая все это, он, не отрываясь, смотрел на меня. Что-то привлекло его в выражении моего лица.
Все молчали. Черкашин хотел уже встать и выйти, но так и остался сидеть, сощурив веки, устремив черные блестящие глаза на печурку в углу, не в силах побороть охватившей его вдруг дремоты и усталости. Потом он попросил пить и заснул, уронив голову на стол. В руках у него так и осталась зажатой грязная белая рубаха маскхалата.
Я вышел из землянки, и, стоя в темноте, думал о капитане и о женщине на фотографии. Перед глазами стояла короткая фраза, написанная, видимо, ее рукой. Только теперь, с каким-то запоздалым сожалением, я начинал понимать, что происходило в душе капитана давеча утром при разговоре со мной.
Вокруг было очень темно. Между деревьями смутно угадывались бугры землянок. А дальше начинался страшный бесконечный настил. И мне казалось, что я опять бреду по настилу и далеко впереди светится одинокая огненная точка, похожая на дымное пламя нашей доморощенной «молнии» в землянке офицеров связи штадива…
Николаев замолчал, повел глазами вокруг, словно очнувшись, взглянул на меня, усмехнулся смущенно.
Раздался третий звонок, и мы пошли в зал. Я сбоку поглядывал на Николаева. Его лицо было угрюмо. Но, странное дело, оно показалось мне помолодевшим. Его глаза светились мрачным светом, как это, наверное, было давным-давно, когда он носил форму лейтенанта, ел суп из котелка, шагал по настилу в лесах и спал в землянках.
Раздвинулся занавес. И когда Прилепа запела, когда раздались ее наивные слова:
Мой миленький дружок,
Любезный пастушок…
я заметил, что Николаев дернул подбородком, плотно сжал губы и глубоко вздохнул. И я понял, что все по-прежнему живо в нем: и лес в снегу, и морозное утро, и грохот боев, и образ капитана, который пропел ему тогда эту фразу.
