Дуэль Пушкина - [47]
Подводя итоги первым неделям семейной жизни, поэт писал, что надежды на получение от Гончаровых приданого совсем плохи, «частью оттого, что их дела расстроены, частью и оттого, что на слова (их. — Р.С.) надеяться не должно. По крайней мере, с своей стороны я поступил честно и более нежели бескорыстно. Не хвалюсь и не жалуюсь, ибо жёнка моя — прелесть не по одной наружности»[414]. 26 марта 1831 г. Пушкин писал Элизе Хитрово, что никак не может назвать прошедший месяц медовым из-за суматохи и хлопот[415].
Раздражение поэта по поводу московских неурядиц и недоразумений вылилось в словах: «Москва — город ничтожества. На её заставе написано: оставьте всякое разумение, о вы, входящие сюда»[416]. Переехать в Петербург поэт задумал ещё до свадьбы. Об этом он писал Плетнёву 13 января 1831 г.: «Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь — как тётки хотят. Тёща моя та же тётка. То ли дело в Петербурге! заживу себе мещанином припеваючи, независимо и не думая о том, что скажет Марья Алексевна»[417].
Поэт и дипломат В.И. Туманский, посетивший Пушкина на Арбате тотчас после его свадьбы, писал, что в пригожей Пушкиной нет чего-то необыкновенного: «Видно, что она неловка ещё и неразвязна, а всё-таки московщина отражается на ней довольно заметно. Что у ней нет вкуса, видно по безобразному её наряду»[418]. Провинциальная барышня — такой была Наташа в Москве.
В Петербурге жила тётка Наташи — фрейлина Загряжская. Она позаботилась о том, чтобы одеть молодую женщину, следуя последней парижской моде. Но дело было вовсе не в нарядах. Московская дева могла служить украшением деревенской усадьбы или московского салона, но не большого света Санкт-Петербурга, единственного европейского города империи.
Покинув Москву, Наталья избавилась от опекуна и руководителя в лице маменьки и вполне подчинилась авторитету мужа.
В Петербурге, утверждал П.Е. Щёголев, Наталья Николаевна жила и дышала царившей в салонах атмосферой пошлого ухаживания; её духовная природа была бедна, и заменой ей служил светско-любовный романтизм; духовная жизнь сводилась «к области любовного чувства на низшей стадии развития»[419]. Уничтожающий отзыв был продиктован стремлением исследователя изобличить быт и нравы паразитического российского дворянства. Но у Пушкина и его современников был иной взгляд. Они преклонялись перед красотой. Поэт придавал большое значение успеху жены в свете и с видимым волнением наблюдал за её первыми шагами в петербургском обществе.
25 октября 1831 г. одна из самых блистательных дам Петербурга Долли Фикельмон представила Натали свету. Долли не преминула описать внешность красавицы: «…лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением».
Фикельмон увидела в Наталье ту самую черту, которая всего более пугала Пушкина в дни сватовства: «спокойное безразличие её сердца». В глазах поэта это было главной помехой к счастью избранницы, а значит и к счастью супругов в семейной жизни.
Контраст поразил Долли. Она записала в дневнике: «Жена его прекрасное создание; но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастия у такой молодой особы. Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем. У Пушкина видны все порывы страстей; у жены вся меланхолия отречения от себя»[420].
Понятие красоты в XVIII веке подразумевало румянец во всю щёку (отсюда чудовищное злоупотребление румянами) и пышные формы. С наступлением эпохи романтизма в моду стала входить утончённость, хрупкое телосложение, бледность, знак тайных сердечных бурь. Литература поэтизировала образ мечтательной девушки «с печальной думою в очах», живущей неземными интересами. Красота Пушкиной как нельзя лучше соответствовала требованиям новой моды.
Наташа была младшей из трёх дочерей Гончаровой. Её смирение и скромность бросались в глаза. Имея право на свою долю в доходах, Натали неизменно просила у старшего брата прощения «за то, что есть нескромного» в её просьбах. Извинения лишены какой бы то ни было фальши.
Екатерина Гончарова настойчиво требовала у брата деньги. Пушкина сопровождала каждую просьбу стеснительными извинениями: «…если, конечно, это тебя не обременит, в противном случае откажи мне наотрез и не сердись…» (1833 г.); «Не сердись на мою нескромную просьбу, прямо откажи и не гневайся» (1835 г.)[421]. Муж должен был смириться с тем, что Наталья отказалась в пользу родни от приданого, а затем от ежегодных доходов с семейных имений и заводов.
В Петербурге Пушкина жила на глазах у двора. Николай I вспоминал, что часто встречался с ней в свете, искренно её любил «как очень добрую женщину»[422]. Доброй не раз называл жену сам Пушкин.
Отдавая должное красоте Пушкиной, Долли увидела отсутствие мира в её душе: «…эта женщина не будет счастлива, я в том уверена! Она носит на челе печать страдания. Сейчас ей всё улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем, голова её склоняется, и весь её облик как будто говорит: „Я страдаю“»[423].
Уже после смерти Пушкина Наталья Николаевна увидела необходимость объяснить в письмах черту безразличия или холодности, которую ей приписывали окружающие: «…Несмотря на то, что я окружена заботами и привязанностью всей моей семьи, — писала вдова поэта, — иногда такая тоска охватывает меня, что я чувствую потребность в молитве… Тогда я снова обретаю душевное спокойствие, которое часто раньше принимали за холодность и в ней меня упрекали»
