Дуэль четырех. Грибоедов - [214]

   — Дорогу придётся проложить через перевал на Телави: мне без снаряжения воинского никак нельзя воевать, да и на ту дорогу славные деньги нужны — где тут наберёшься государственных средств, казна у нас слишком нища.

То-то и есть, казна у нас небогата, да и после сотен хищных покраж из неё в дельное дело пускается самая малая часть, иные тут средства нужны, он тоже негромко, принуждая себя успокоиться, однако явственно подчеркнул:

   — Государство бессильно без вспоможения частных владетельных лиц, как частные лица бессильны без вспоможения разумного государства, этим единством только созидаются цветущие гражданские общества.

Алексей Петрович почесал мочку уха, искоса поглядел на него:

   — Знать, многие дельные сочинения изволишь с пользой читать, хорошо, да где они, твои владетельные частные лица, ни аварский хан, ни грузинский князь на дороги не даст ни гроша, сам норовит с меня хоть бы сколько урвать, точно моя должность вся в том, чтобы их злодейскую алчность без устали насыщать из казны.

В мнении Алексея Петровича обстоятельства ясным образом представлялись безвыходными, чего он принять, с чем он примириться не мог. Уж и вовсе в полубеспамятстве, не соображаясь с разностью лет и эпох, он напомнил об легионах Юлия Кесаря, которые в столь же девственной Галлии во всех направленьях проложили дороги, в известном смысле бессмертные, чуть не в полной исправности дошедшие до нашего времени, дерзнул Алексею Петровичу бросить в глаза:

   — Не вы ли, ему в подражание, возлагаете на себя смелое наименование: проконсул Кавказа?!

Тут попал он нечаянно в самую точку. Юлий Кесарь и прямой его наследник в управлении и в войне Наполеон Бонапарт были прямыми героями Алексея Петровича, которым частью вольно, частью противувольно он подражал, и которых главнейшие мысли без преувеличения знал наизусть. Небольшие глаза генерала сверкнули острым огнём из-под навислых бровей. Голос возвысился и зазвенел. Алексей Петрович с одушевлением искренним расхвалил дороги величайшего римлянина, которыми любовался, когда делал победный европейский поход, и не успел Александр оглянуться, как углубился в дебри Галльской войны и в сравнение походов Юлия Кесаря против воинственных германских племён с собственными предприятиями против разбойных чеченцев. Ни об торговле, ни об плачевных дорогах кавказских более не помянулось ни единого слова, точно Алексей Петрович был рад предлогу от них отвязаться.

Ещё новые офицеры приблизились, смешались в одно сообщество с прежними, сгрудились и слушали его с восхищением неподдельным, как дети. Александр отодвинулся в сторону и вскоре был у себя, недовольный собой, что не взял верха там, где явным образом имел перевес в энтузиазме и в знаниях, восхищенный непредвиденным сближением с человеком особым, незаурядным, как знать, может быть, с новой славой России, от которого сам запасёшься редкими свойствами, когда что-нибудь небывалое свежее вдруг вскопошится в душе. Он не уставал повторять: «Славный человек! Мало того, что умён — нынче все умны; но совершенно по-русски на всё годен, не на одни великие дела, не на одни мелочи, вот что удивительно в нём. Притом тьма красноречия, и не нынешнего, отрывчатого, несвязного, Наполеонова риторства; его слова хоть сейчас положить на бумагу, а кажется, ничего замечательного пока при нём не сказал. Говорить любит много, однако позволяет и другим говорить, иногда толкует о вещах, которые понимает слишком немного, однако ж и тогда, если не убедится, всё-таки заставляет слушать себя...»

Всё прежнее от него отступило, будто ненужное, недостойное минуты внимания. «История Персии» лежала раскрытой на той же странице, которую раскрыл, уже не помня когда. И безрадостный Байрон, и неровные собственные попытки в стихах были отложены, только что не позабыты. Каждый день он видел Алексея Петровича, каждый вечер игрывал в карты в обширном его кабинете, обольщаясь лестной надеждой с ним говорить; при первом предлоге с ним говорил, не всегда ограничивал себя одним разговором, часто дозволял себе роскошь затевать спор против его властно излагаемых мыслей, прямой, однако ж нераздражительный, не доходящий до личностей, как не в обычае у русских людей побивать один другого каменьями, единственно спорил о том, в чём твёрдо был убеждён, однако ж не переспорил ни разу, надеялся только, что кое в чём хоть немного исправил, раскрывая перед ним иные стороны власти, почти беспредельной, кроме суровой власти штыков.

Неприметно прискакал фельдъегерь с дипломатической почтой в кожаной сумке через плечо. В этой кожаной сумке просторно ютилась сухая бумага с отчётом о свидании государей в Аахене, начало имевшем ещё двадцатого сентября. Было прежде известно, что наш государь, повсюду наталкиваясь на твёрдое противодействие со стороны британского кабинета, на свиданье в Аахене намеревался пригласить всех действующих лиц примирительного конгресса, протёкшего в Вене, в особенности Испанию, с тем чтобы поднять коварный вопрос об колониях, которых не имеет Россия и которыми в наибольшем числе владеет кровопийственная Британия, и тем воспрепятствовать усилению опасной сей хищницы в Южной Америке. Теперь из бумаг открывалось, что скользкая, как угорь, Британия предложение сие отклонила, измыслив подходящий предлог, какие у хорошего дипломата всегда под рукой, а предлог в том, что, мол, предстоит обсудить лишь единственный наболевший вопрос об отношении победоносных союзников к Франции, причём Британию с удовольствием поддержали против России австрийский император и прусский король, несмотря даже на то, что без российской грозной поддержки штыками существовать не могли — такова вековечная к России европейская неприязнь.