Расплаты честной
За кровь и слезы,
За стон народа!
И ярость божья
Низвергнет в бездну.
Где сумрак вечный
Тиранов наших!
Свобода будет!
И будет чудо —
Вздохнет народ наш
Единой грудью!
А вас, кто дремлет
И кто недвижим
Стоит на месте,
Предаст презренью!
Вперед же, братья!
Сверканье молний
—То знаки бога
О новой жизни!
Что бишь я сказал? Уберег бы его? Нет! Он — Наленч, а Наленчи с древности ходили в первых рядах на бой за отчизну! Так, видно, надо!
…Генерал-губернатор Герштенцвейг две недели не может скончаться. Пуля засела в затылке.
Говорят, будут ее извлекать.
Наместник Ламберт «с высочайшего соизволения» собирается на Мадеру для поправки здоровья. На его место приедет Лидере, а пока должность наместника исполняет Сухозанет.
Он гуляет по веранде бельведерского дворца и распевает:
Я считал дежурство веком,
А вот скоро и пройдет.
Так бывает с человеком:
Подежурит и уйдет.
Это мне рассказали в доме Лэмпицких, куда я заходил проститься.
Я долго гулял с Теодореком, пока Ева ходила в цитадель. Зашли в игрушечный магазин. Теодорек выбрал большой красивый корабль. И все время расспрашивал про море.
— Ты приедешь ко мне, Теодорек, и я покатаю тебя на настоящем корабле по Черному морю… Приедешь, братанек[109] ты мой?
— Приеду, — отвечает Теодорек, прижимая к груди корабль. — А почему море черное?
— Оно черное в бурю, Теодорек, а когда тишина — нет ничего на земле синей, чем наше море…
Пани Ева расстроена: наступают холода, она ходила в цитадель с теплыми вещами, просила передать Эдварду, но ей отказали.
— Что же делать?
Я-то очень хорошо знаю: только ждать. Ждать еще возможно, а ждать — значит как-то жить. Валериан Лукасиньский
потому и не умирает, что ждет. Не видит, не слышит, но все-таки чего-то ждет. Может быть, верит в бога, молится ему, а богу все равно. Когда я заходил проститься, панна Фредерика так страшно кричала в квартире, что я услышал даже на улице.
Когда в политике применяется сила, насилуемые неизбежно сплачиваются против насильников. Насилие — метод российского правительства. Как же оно не понимает, что страдания Польши, потерявшей свою самобытность, велики и неизбежны!
Никакое общество не может перестать мыслить и чувствовать! А Николай старался, чтобы Польша не мыслила и не чувствовала! Паскевич двадцать пять лет изолировал Польшу от всех, а мысли и чувства копились, искали выхода, и вот теперь будет взрыв. Какой будет взрыв! Пусть будет!
На этом заканчивается рукопись Михаила Наленча. В самом конце ее посторонней рукой сделана приписка: "Дед Михаил умер в 1881 году".
