Дубовый листок - [177]

— Декабристов? — Он свистнул. — Благородные люди, но они воспитывались не на российских традициях, а на французских идеях, воспринятых в тысяча восемьсот двенадцатом году.

— Но и кроме декабристов в России есть много доброго. И главное — хороший народ!

— Не стоит спорить. Вы никогда не поймете нас, вы— москаль. Милленер!

— Я такой же москаль, как вы крестьянин. Чего ради вы нарядились в мужицкую сермягу и проповедуете Жечь Посполиту? Что она дала крестьянам?

Он молчал.

— И что это значит «москаль»? Ругательство? Вы понимаете, что оно значит? Или вы решили, что выше поляков нет нации?

— Я не хотел так сказать, — отвечал он. — Вы не поняли. Есть много поляков, которые дружат с русскими. Их мы и называем москалями, а милленерами…

Но я уже расходился и перебил его:

— Дружат! Дружба тоже бывает разная. Можно магнату дружить с царскими угодниками и можно дружить с русским народом, который страдает не меньше поляков от тех же самых бед. И вы воображаете, что от этих бед так просто избавиться? Даже клопов и то выводят годами!

Я взглянул на сатира. Он смотрел строго.

Тут я спохватился. Кто знает, с кем спорю? Я встал и пошел.

На повороте обернулся. Незнакомец сидел в прежней позе, опустив голову, и барабанил пальцами по скамейке, а сатир опять смеялся!

По дороге я купил «Записки» Яна Дуклана Охотского и решил провести остаток дня в его обществе. Все равно идти мне было некуда, а Эдварда раньше завтрашнего дня я не найду.

Только что я расположился на диване, как ко мне постучали. Вошел совсем еще юный хлопец и отрекомендовался учеником школы изящных искусств Дзеньковским.

— Пусть пан меня извинит, я к пану уже прихожу в третий раз. У меня к пану дело. Причитается с пана три рубля.

— За что же?! — изумился я.

— Судя по сведениям отеля о прибывших, пан — поляк и католик. Я собираю деньги для дела Отчизны.

Он не был похож на афериста. Ясные голубые глаза, ни малейшей развязности. Я дал ему десять рублей и спросил:

— А что же это за «дело Отчизны?»

— Не принял ли пан меня за шантажиста? — и хлопец покраснел до ушей.

— Мне кажется, я не намекал на такое подозрение. Но пусть молодой пан согласится — приезжий не может не удивляться, если, едва ступив на варшавскую землю, встречает кредитора.

Я был уверен, что никому еще не задолжал.

— Пусть пан извинит, не имею права ничего объяснять. «Дело Отчизны» — этого для пана вполне хватит.

Я пожал плечами. Полагал, что аудиенция кончена, но хлопец не уходил.

— Пусть пан извинит… Не могу ли задать ему один, уже не деловой вопрос?

— Попробуйте.

— Имеет ли пан Михал Наленч какое-нибудь отношение к пану Эдварду Наленчу?

Я привскочил:

— Очень даже большое! А что? Вы его знаете?

Хлопец утвердительно мотнул головой.

— Я не знаю его адреса, сегодня везде все закрыто…

— Пану не нужно беспокоиться. Я, правда, не знаю точно, где он живет, но не позже завтрашнего утра пан получит его адрес.

— Вы с ним знакомы?

— Не так близко, чтобы бывать у него на квартире. Мои товарищи все его знают. Мы его очень уважаем.

Я хотел его усадить, расспросить, но он сказал:

— Этот вопрос касается дела Отчизны, о котором я не могу говорить. Пусть пан Эдвард, если найдет возможным, расскажет сам… — и откланялся.

В этот вечер я так и не открыл книгу Яна Дуклана Охотского. Я отправился прогуляться по Краковскому предместью и Новому Свету, а возвратившись, улегся в постель и, сладко мечтая о встрече с Эдвардом, заснул.

Глава 78

Я встал раньше обычного и, шагая по номеру, представлял встречу с Эдвардом: каков он с виду, какой у него характер, привычки. Будет ли рад мне так же, как я ему? Вспоминал старинную историю с Валентином Корицким, поминутно смотрел на часы и даже подумал, что хлопец мог меня обмануть и вот не явится…

Но он явился.

— День добрый, пан! Я принес адрес пана Эдварда Наленча. Новый Свет, 45. Только я должен огорчить пана. Пана Эдварда в Варшаве сейчас нет. Еще вчера днем уехал в Городль.

Там будет большое набоженьство в память унии Польши с Литвой, а потом манифестация…

— Может быть, мне тоже проехать в Городль… — Я был очень огорчен.

— Пусть пан напрасно не трудится. Там будет уйма народу, и пан может не найти пана Эдварда. Лучше пусть пан дождется его в Варшаве. Дня два — и пан Эдвард Наленч возвратится.

— Вы были у него дома?

— Да. Дом его на замке.

— Ну, что поделаешь Спасибо пану и на этом.

Хлопец достал бумажник, вынул два билета и протянул мне.

— За готовность пана быть полезным отчизне, приглашаем завтра на погребение архиепископа Фиалковского, а пятнадцатого на панихиду в память Косцюшки. И то и другое — в соборе Святого Яна. Места отменные. Рекомендую пану быть. Билеты эти на вес золота.

Я поблагодарил, и хлопец ушел.

Я страшно устал на панихиде по Фиалковскому. Она началась в семь утра и продолжалась три часа. Собор был переполнен. Панихида проходила архиторжественно — море света, лес хоругвей, горы цветов. После панихиды епископ произнес проповедь о любви к отчизне и пригласил молящихся послужить ей делами и деньгами. Потом началась обедня. Я ушел сразу после нее, не оставшись на погребение. Ничего приятного в созерцании спуска гроба в подземную часть собора я не находил. Зато я успел пообедать в Помпейской столовой отеля. Там была суета: готовились к приему многочисленных гостей — крестьян, приехавших на погребение.